на заводе. А год спустя электроупрочнение стали было освоено еще одним заводом, Антон Ильич получил вскоре Ленинскую и, посчитав, что сделал все, что остальное — забота других, с головой ушел в науку, совершенствуя и углубляя теоретическую часть. За это время скопилось столько интересных материалов, что Антон Ильич, едва успев «остепениться», всерьез начал подумывать о докторской.
«И почему, собственно, я должен тратить время на внедрение? — спросил он себя. — Почему у нас необходимо «пробивание»?.. Так что же делать? Ждать, пока все «образуется», а самому тем временем еще одну работу написать?»
Позади, сотрясая мост, сочно шипя стальной дугой, нарастающе загремел трамвай. Антон Ильич обернулся, взглянул на качающиеся вагоны, на отражение окон, все быстрее бегущих по мосту, а потом по шоссе, и, вспомнив про гостей, заспешил домой.
«Конечно, внедрить мое изобретение на всем Урале, а потом и дальше — это здорово, — думал он, шагая по тротуару и провожая глазами фиолетовые вспышки, срывающиеся с трамвайной дуги. — Но это ведь опять на годы! А кто же будет развивать теорию? Григорьев? Да ему плевать на все, что не касается его электротехники… Аркадий? Сергей? Они, конечно, славные ребята, теорию проката знают отлично, но в смежных-то областях — дилетанты пока! И потом как бросить, хотя бы и на время, то, без чего не можешь жить, с чем сроднился?»…
Он перешел проспект, озаренный голубовато-серебристым сияньем люминесцентных ламп, рубиново-красными огнями стоп-сигналов, расплывчатым светом множества фар, — и у стеклянного цветочного киоска увидел девушку и парня. Парень стоял, привалясь плечом к углу киоска, скрестив ноги и слегка покачиваясь на одной, старательно морщил лоб с едва проступившей морщиной и о чем-то негромко рассуждал, а она, прижимаясь к стеклу щекой, молча слушала и понимающе улыбалась, Проходя мимо кафе, он слышал доносившиеся из раскрытых дверей приглушенные звуки джаза, а за витриной, под матово-оранжевыми фонарями двигались, тихонько качались мутно-алые силуэты танцующих.
«Гости-то разъехались, наверно», — почему-то вдруг решил Антон Ильич и, подходя к подъезду, взглянул наверх: свет горел только в кухне.
Как только он щелкнул замком, Варя вышла навстречу с чайным полотенцем в руках.
— Ну разве так можно, Антон! — сказала она, устало улыбаясь и покачивая головой. — Гости всполошились. Я тоже беспокоюсь…
— Мне захотелось немного освежиться, — мягко перебил Антон Ильич, снимая пальто, — и я решил уйти на английский манер.
— Боже мой, ты все перепутал. У англичан, не кланяясь, уходят гости, а не хозяин!
— Ну хорошо, хорошо, больше не буду. А мне казалось, что я совсем недолго… — Он мимоходом чмокнул жену в теплую щеку, включил свет, прошел в комнату, уже прибранную, и сел в низкое кресло.
— Варюха! Тебе помочь? — спохватившись, громко спросил Антон Ильич, хотя мыть посуду не было никакой охоты.
— Нет, нет. Я заканчиваю. А ты ложись, не жди меня.
Несмотря на то, что форточки были раскрыты, в комнате было душно, сильно пахло вином, духами, и ощущение бодрости, с которым он вернулся с улицы, быстро исчезало.
«Пойду-ка сполоснусь под душем», — подумал Антон Ильич. И все время, пока он топтался под хлесткими прохладными струями воды, пока растирал себя ванным мохнатым полотенцем и ложился в постель, в нем все четче утверждалось сознание того, что выбор главного, на котором он мог бы сосредоточиться на годы, просто невозможен, во всяком случае, в ближайшие годы…
Вошла Варя, завела будильник, быстро разделась и, зевая, легла рядом, уткнувшись по привычке головой ему в плечо. Через несколько секунд по ровному протяжному ее дыханию он понял, что она уснула.
«Но как же быть с внедрением? — спрашивал он себя, вздыхая. — Плюнуть?.. Конечно, долго так не может продолжаться… Ценные научные работы должны, непременно должны осваиваться в плановом порядке, а не внедряться пробивалами — авторами… Но надо же быть реалистом! Годы и годы пройдут, пока наведут в этом деле порядок… А годы — не птица, улетят — не поймаешь… Сколько народных средств можно было сэкономить за это время! Обидно до боли. А как хочется видеть свои автоматы! Не два, не три — десятки! В каждом прокатном цехе! Нет, черт побери, нельзя ждать. Никак нельзя!»
И он представил, как опять придется ездить по заводам, убеждать, доказывать, просить денег на внедрение, ругаться, нервничать, а вечерами допоздна просиживать над результатами исследований… И эта, в общем невеселая картина, странным образом вдруг успокоила его.
В спальне, в тихой темноте, как полевой кузнечик, стрекотал будильник…
В автовокзале было тесно, душно, и Роман, как только купил билет, вышел на улицу.
Недавно пролил дождь, и небо дымило еще рваными сизыми тучами. Исхлестанный дождем город уже не казался Роману таким громадным и необычным, каким он увидел его вчера, когда приехал сюда за плунжерами. Хороши были только мокрые березы, лаково зеленеющие перед вокзалом. Они напоминали родную Козыревку, которая вся в зелени, и он опять, в который раз, подумал о своем тракторе, оставленном среди поля в начинающей осыпаться ржи, о людях, которые ждут его, Романа, и ему захотелось скорей домой.
Ветер, стремительно пробежав по площади, взрябил широкие светлые лужи, ворвался в березы, зашумел и брызнул в лицо Роману холодной водяной пылью. Он отошел чуть дальше, достал из кармана плунжеры — два нехитрых, но так необходимых трактору стальных цилиндрика, — еще раз до блеска протер их платком и, бережно сложив обратно, мельком взглянул на вокзальные часы.
Время было объявлять посадку, но автобуса на месте не было, и лишь на краю площади, влажно блестя белой облицовкой, шумели моторами два львовских экспресса.
Позади неторопливо и твердо застучали каблучки. Роман обернулся и увидел девушку в синей вязаной кофте, с чемоданом в руке.
— Скажите, пожалуйста, автобус в Камнегорск отсюда отправляется? — спросила она, подходя к нему и бережно опуская чемодан на асфальт.
— Отсюда, — сказал Роман.
— А вы не попутчик мне случайно? — Она робко улыбнулась.
— Да мне до Козыревского тракта только, — помедлив, сказал Роман.
— Что-то я не помню… где же это?
— Минут сорок ехать…
— А-а-а… Хмуро сегодня, правда?
— Хмуро, а так — тепло…
Они стояли, смотрели друг на друга, перебрасывались ничего не значащими словами, и Роман замечал, что не испытывает при этом ни малейшей неловкости, как будто она — тоже из Козыревки. В ней не было ничего особенного, вот разве небольшие серые глаза ее улыбчиво светятся, да голос такой, словно не слышишь его, а чувствуешь.
По радио объявили посадку. Впереди них, вытягиваясь в очередь, задвигался народ с мешками и сумками, потом неслышно подкатил белый экспресс,
