и всерьез. — Я своими ребятами занимаюсь, не скажи, с издетства к делу приучаю. Глазом моргну, они ужо горошком катятся. Поддадутся отцовой науке, людьми станут. Санька вон у меня уже кто? Большой человек!
— Да вовсе не про то я, — понимая, что опять Макин хочет от разговора уйти, взъелся Степан.
А Егор сбивать себя не давал.
— Чего я тебе скажу, — рассказывал он Степану. — Ведь как я делаю. К примеру, время ставить комбайн на зимнее хранение. Думаешь, сам все? Тут я объявляю всеобщую тревогу: в ружье! Так утром и бужу: в ружье! И каждый макинец у меня вскакивает, знает, что дело серьезное. Объявляю, что плачу по своему тарифу: за очистку ходовой части — три рубля, за побелку колес — два.
Егорову «систему» Степан знал, видел, как Макин ставит комбайн на зимнее хранение. Уж по застылку в какой-нибудь погожий день шагал он вдоль всей Лубяны на машинный двор. За ним брел Володька, потом Витька с ведром и тряпками. Сзади всех Раиса вела за руку меньших — Ваню и Колю. Все парни у Егора лобастые, сопливые и задиристые. В обиду себя не дадут. Голоса, как у отца, сиплые и напористые.
— Деньги выдам сразу, — растолковывал Макин по дороге, наперед зная, что услышат это не только сыновья, но и лубянские жители. — Заработано, дак хоть на конфетах проедайте, хоть в кино идите.
К полудню у комбайна колеса нарядно белели, мотор был зашит досками. Егор клал в чумазые ладошки сыновей плату.
— Егорко, я бы сама им конфетиков купила, — виновато вмешивалась Раиса. — Зачем им такие деньги?
Макин серчал, плевался с досады и водил пальцем перед носом своей заморенной жены:
— Дурье, не понимаешь воспитательности. Заинтересованность это прозывается.
— Дак я понимаю. Чо они без толку все деньги рассуют?
Макин уже не мог говорить. Он весь кипел. Обратно шли врозь. Раиса с меньшим плелась сзади, размышляя о том, что опять убавилось от прибереженных на ее зимнее пальто денег. Зато Володька и Витька с гиканьем неслись к приятелям, целый день до горечи во рту хрустели конфетами, за углом покуривали всей компанией запретную «Лайку».
Егор говорил, а Степан ждал, когда иссякнут у него слова, чтобы взгреть за Марьку.
— Я как теперь, Степан, делаю. Ухожу поутру на работу, рейку оставляю: чтоб на этакую длину каждый канаву прорыл к дому для водопровода.
Степан знал, что задание, которое определял Макин малышам, тайком делала Раиса. Какие еще из них землекопы! Лопата вдвое выше каждого.
Тут Степан и вставил свое:
— Ты, што ли, с парнями водишься? Нет ведь. Ты приказ дал и ушел. Раиса у тебя золото баба. И нос вытрет, и синяк ототрет, и уговорит, и сделает твое задание.
Макин приосанился.
— Раиса, конешно, жена. Кормит, моет. А мне-то даже лектор из области сказал: у тебя, товарищ Макин, педагогицкая система.
Однако Степан уже разошелся вовсю:
— Ты, Егор, приказывать мастер. Орешь, как пастух на пеструх. А материно воспитание — это другое. Тут и доброе слово, и ласка. А по-твоему, это ерунда. Когда ребенок хворает, ты небось дрыхнешь, а Раиса мучается, не спит. Потом ни свет ни заря на ферму бежит. А ты к Марьке норовишь.
Но это Егор пропустил меж ушей.
— Чо хочешь болтай, Степан. Я тебе не верю. Ученый человек мою систему признал.
Было дело, один лектор похвалил Макина.
Егор, как стал работать в Доме культуры Санька, ходил без разбору на все лекции и беседы. Садился в первый ряд, чтоб смотреть в самые лекторовы глаза, кивать головой, когда надо, или крутить ею, если больно чудное скажет тот. А в этот раз Егор взял да и уснул, о чем говорил лектор, не понял. Проснулся и стал смотреть вострее. Даже осудил себя, пробормотал, что вот-де вздремнул, потому как сюда сразу с работы.
Когда лектор кончил говорить, встал Макин.
— Отчасти реально ты, товарищ, все высветлил, — заявил он, — а теперь удели на меня внимание. Вот иные ребят своих нежат и потачат. А я считаю — сызмальства надо их к работе приучать… Я своим кажинный день домашнюю работу задаю.
Лектор не знал, как Егора прервать. А тот говорил уже о том, как с сыновьями готовит комбайн на зимнее хранение.
Санька Макин раз десять вскакивал, кривил лицо, делал намек отцу: кончай, мол, батя. Но тот еще хотел говорить. Тогда Санька вмешался. Отцу, будто чужому, сказал:
— Товарищ Макин, вы отвлеченно от темы выступаете. У нас сегодня лекция посвящается росту производительности труда в новой пятилетке, так что пока обождите.
— Вот и этот, клубарь-то, — сказал Макин, — тоже мой сын, — и все обернулись на Саньку, чтобы убедиться, что это и вправду его сын.
Лектор за Егора заступился:
— Конечно, вопрос прямого отношения к теме моей лекции не имеет, но я отвечу. Лично я одобряю, так сказать, систему воспитания, которую избрал товарищ…
— Макин, — крикнул Егор.
— Товарищ Макин, — добавил лектор. — Именно в труде…
Егор покашливал от приятного чувства, пока говорил лектор. И потом долго не проходило оно.
— Теперь и учителя стали меня в пример ставить, — сказал с весом Макин Степану.
А тому надоела Егорова похвальба.
— Остановись-ко, — оборвал он свояка. — Мне-то дай хоть одно слово сказать. Ты сколь еще Раису станешь мучить? С Марькой-то когда развяжешься?
— Во, смотри, — вдруг обрадовался Макин. — Учитель у меня объявился! Ты лучше со своей Дашкой разберись. Степан поперхнулся:
— А что ты о моей девке? Я об тебе речь веду.
— А ты… Манухина с ней в городе видели. Гуляют у всех на виду. Там скрываться не надо. Вот и воспитывай ее.
Степан не стерпел, взял Егора за ремень, больше не за что было, майка бы сразу лопнула, и притянул к себе.
— Чего боронишь, борона!
— В моем дому, меня в моем дому… — закричал Егор, желая освободиться. — Раиска, Раис!
Выбежала Раиса в подоткнутой юбке, босиком, с тряпкой в руке.
— Чо ты, Степан, чо ты? Отпусти Егорку!
Степан отпустил, плюнул со злости и пошел домой.
«Чтобы я еще когда-нибудь взялся Макина с Раиской мирить — никогда! Пусть сами разбираются, — подумал он. — А Дашка-то! Ох, Дашка, Дашка, что с ней станет, загниголовой…»
И тут никакого ответа Степан найти не мог. Сильно заузлилась жизнь. Зубами не развяжешь. А он еще в чужую полез.
Почти все пассажирские поезда пролетают мимо Иготина без остановки. Окна сливаются в единую прозрачную полосу, и не углядишь, кто проехал, какой промчался состав. Оставляют поезда только запах путевой копоти, который
