вырвался, вытер щеку от поцелуев.
— Ну что ты, бабушка, прямо на улице, — и оглянулся: не видел ли кто?
«Ишь, стесняется уже», — заметил про себя Степан.
С Ольгой потолковали. Внук показался худым, бледным. На деревенском воздухе, может, окрепнет. Тут уж Ольга не даст промаху, молоком отпоит. В городе простору никакого, иной раз дыхнуть нечем, одна гарь.
Сдал Степан на руки жене внука и поехал на силосование. И так промедлил все утро из-за этой Аликовой оплошности, надо наверстывать. Не успел он вечером вылезть из кабины, как Алик бросился к нему.
— Дедушка, ты не забыл коней показать?
А он, конечно, забыл. Умаялся. Сел, сапоги сбросил.
— Давай до завтрева отложим, — сказал он внуку.
Алик чуть не в слезы.
— Нет, ты обещал. Надо слово свое держать.
— Да чо уж ты, Степ, своди его, — вступилась Ольга.
Алик смотрел, как дед умывается. Видно, казалось, что медленно это делает. Морщился. И как ест дед, не нравилось.
— Неужели ты еще не наелся? Все ешь-ешь. Хлеба сколько съел.
— Хочешь знать, в хлебе самая сила. Он сильнее мяса. Да и мясо из него вырастает. Погоди, не торопись, — успокоил его Степан. — Поем, дак веселее пойду.
Алик облегченно вздохнул, когда дед наконец взял его за руку.
Конюх Петр Максимович Куклин сидел на дырявой колоде возле конного двора, единственного помещения, крытого еще соломой. Увидев людей, идущих к нему, удивился.
Редко теперь кто сюда заглядывал. И больше всего удивился тому, что шел к нему Степан. К чему ему-то лошадь понадобилась? Тракторист. Ныне лошади не в чести.
Было жарко, а Петр Максимович сидел в кожаной порыжелой шапке.
Встал навстречу гостям.
— Садитесь-ко рядом. Не ради кумпанства, а ради приятства посидим.
— Не жарко? — спросил Степан, показывая на шапку.
— А стар я, видно, вовсе теперь, Степа. Башка пошто-то зябёт, и памяти той уж нету. Разве такой я был в степенных-то годах? Все насквозь тогда помнил. Гостенек у тебя, выходит, приехал?
— Гостенек, — сказал Степан, понимая, что вот теперь и надо сказать про лошадей. — Весь упросился: покажи да покажи лошадей, да прокатиться дай.
Петр Максимович заулыбался. Видно, Алик ему сразу понравился, раз лошадьми интересуется.
— Лошадка, ведь она чистая, хорошая животная, — сказал конюх. — А ныне свинья на первом месте. И работу лошади делать не делают. Даже одворицы и те трактор пашет. А лошадка стоит, вся истомится. Силы в ей теперь не меньше, чем в твоем тракторе, Степан.
— Ну-у, скажешь, — обиделся Степан. — Как-никак у меня пятьдесят лошадиных сил.
— А возишь-то иной раз меньше мерина.
— Ну-ну, — неодобрительно выговорил Степан.
Они зашли в конный двор, пахнущий сеном, лошадиным потом и запустением. У Алика загорелись глаза, как только он увидел лошадей.
— А можно я сахару дам? — спросил он.
— Не, к сахару они не приучены. Хлебца вот можно. — И, достав черствую корку, старик слабыми пальцами с трудом разломил ее.
Алик погладил вороную с белой отметиной на лбу лошадку.
— Какая красивая! Ах, какая красивая. — Глаза у него так и засияли.
— Ничего лошадка, — согласился Петр Максимович, — Волгой зовут.
Старый конюх водил Степана и Алика по конному двору. Все было ветхое, давнее. Читал Степан на порожних денниках клички уже забытых лошадей, с которыми было связано что-то тоже давнее в его жизни. Вроде на, Буреломе, от которого осталась фанерка с табличкой, возил он Ольгу в роддом, а на Копчике ездил в лес за дровами. Нет теперь ни той, ни другой лошади. А сколько на них было езжено!
— Девять лошадок всего, — сокрушался Петр Максимович. — Да Волгу десятую привели. Татарам-шабашникам за работу в год по лошади отдаем, а ездим только зимой да в сенокос.
Алик теребил деда за рукав и нашептывал уже который раз:
— Спроси, можно поездить? Поездить можно?
— Вот, сундук, сорок грехов, поездить ему приспичило. Дай, Петр Максимович, какую-нибудь кобылку, по двору повожу.
Петр Максимович замедленным стариковским движением надел на вороную Волгу узду. Степан похлопал ее по чуткой шелковистой шее. Волга покосилась на него диковатым недружелюбным глазом. Видимо, уловила неприятный ей машинный запах. И рубаха, и руки у Степана пахли железом и горючим. Петр Максимович успокоил ее, потрепав по шее, передал повод Алику. Тот замер от счастья. Вел лошадь, будто шел на празднике один впереди колонны. Торжественно и серьезно.
— Волга смирная и умница. Все понимает. К примеру, одной хлебца дашь, а она некормленая, дак ой как затоскует. И будто совестно бывает перед ней. Ничего не скажет — не человек, а все досконально поймет. Обидно ей станет.
Алик повернулся к Степану: «А я что тебе рассказывал?» — говорили его глаза.
Во дворе Степан подсадил млеющего от радости внука на лошадь. Тот схватился за жесткую гриву и вскрикнул:
— Ой, как высоко! Ой, как высоко, дедушка!
Поддерживая Волгу за узду, Степан обвел ее вокруг конного двора. Мало ли. Застоялась, еще взбрыкнет. Алик сидел, крепко вцепившись в повод, боялся высоты и сиял от радости.
«Рассказов-то потом будет: на настоящей лошади ездил», — подумал Степан.
Потом внук гладил морду Волги, заглядывал в большие глаза и повторял влюбленно:
— Ой, какая умная, какая умная! Дедушка, неужели ты не видишь, что она такая умная?
Хотелось ему, чтоб и Степан радовался так же, как он.
«Пусть поиграет. А потом пройдет», — думал Степан, закуривая с Петром Максимовичем.
Алик чуть не плясал вокруг Волги. Он даже сделал вид, что не заметил, когда лошадь, отмахиваясь от оводов, задела его хвостом по щеке. Он все ей прощал.
— А можно я приходить буду кормить, хлеба носить? — спрашивал он.
— Нет, хлеба не надо. Сенцо есть, — сказал конюх. — Приходи, конешно.
— Я тебе косу-литовку в кузнице закажу, станешь траву косить для лошади, — пообещал Степан внуку.
— Ой, как здорово, как здорово! — захлебывался радостью Алик, шагая домой. — Ты, дедушка, просто молодец! Я кататься научусь. Я… — и прыгал и крутился, не зная, как еще передать свою радость.
— Ты только заднюшку не сбей. Знаешь, я в детстве до коросты сбивал, — предостерег его Степан.
— Ну, дедушка, что ты говоришь? — застыдился Алик. — Такое говоришь.
Ольга устроила в клети для внука полог из марли от мух и комаров.
— Как короли станем спать, — ложась, сказал Степан. — А у нас кобыла была, когда единолично еще жили, прожорливая, брыластая. Все колоду грызла. Так полколоды и изгрызла. А потом, когда кормить лучше стали, убралась эта брыла.
— Ну, а ты на ней ездил? — допытывался Алик, сидя на коленях. Он не желал спать. Хотел про лошадей слушать.
— А как же? Я поить водил и купал, —
