Где-то далеко бушевала война, умирали в окопах люди, падали на землю и взрывались расстрелянные самолеты, океанские пучины поглощали громадные корабли, торпедированные подводными лодками, десятки тысяч невинных людей сгорали в гигантских крематориях гитлеровских лагерей смерти, мертвые пепелища оставались на месте некогда цветущих городов, сел, деревень, зарастали бурьянами несеяные, покинутые людьми поля. Иран вроде бы был избавлен от всех этих ужасов, заслонен от них прежде всего Красной Армией. Но тут существовали свои ужасы, заметно обострившиеся в военное время. В горах враждовали племенные вожди, проливая кровь курдов, луров, бахтиаров, белуджей. Умирали от голода и безводья полунищие кочевники. Тяжкая нужда душила иранцев в трущобах Тегерана, Тебриза, Казвина, Зенджана, Мианэ.
За короткий сравнительно срок Андрей объехал персидское побережье Каспия от Астары до Бендер-Шаха и всюду видел одно и то же: ужасающую нищету, полное бесправие одних и бессовестное расточительство других, тех немногих, которые считали себя хозяевами страны. Убогие глинобитные мазанки, вшивые рубища, изможденные тела, голодные глаза, с одной стороны, и легкое, беспечное прожигание жизни в отделанных мрамором виллах, наглое самодовольство, холодное равнодушие ко всему на свете, кроме собственного «я», — с другой.
Не потому ли такое жаркое чувство радости охватило Андрея в то утро, когда он впервые увидел над распахнутыми настежь узорными воротами советского посольства колеблемый теплым осенним ветром шелковый флаг своей страны?
От ворот в глубину посольского двора уходила выложенная ровными каменными плитами, чисто подметенная дорога. Слева и справа от нее зеленели деревья любовно ухоженного парка, их пышные кроны отражались в недвижимой глади небольшого пруда, над которым был виден темный мраморный пьедестал, а на нем бронзовый бюст великого писателя — чрезвычайного и полномочного министра Российской империи в Персии, зверски растерзанного здесь толпой озверелых фанатиков, подстрекаемых английскими колонизаторами.
Все это — и высоко поднятый алый флаг, и тенистый парк, и склоненное над прудом бронзовое лицо Грибоедова, и цветочные клумбы, от которых тянуло волнующими запахами и свежестью, заставило Андрея остановиться. Он никогда не был излишне чувствительным. Дома у себя как бы не замечал того, что с детства стало привычным. Казались сами собой разумеющимися и равенство людей, и уважение к ним, и одинаковые права у мужчин и женщин, превращение всех богатств огромной страны в богатство народа. Но здесь, за рубежом, где ему довелось своими глазами увидеть те страшные язвы несправедливого строя, о которых знал до того только по газетам, журналам и книгам, этот малый островок под алым флагом Отчизны вдруг заставил Андрея замереть от счастья и гордого чувства причастности ко всему, что свершилось в октябре 1917 года на земле его отцов…
Андрей долго стоял у посольских ворот, и так же долго и пристально наблюдал за ним сидевший во дворе седоволосый человек, у ног которого извивался похожий на змею резиновый шланг с медным рассекателем. Встретив испытующий взгляд седоволосого, Андрей подумал: «Должно быть, садовник». Учтиво поздоровался с ним.
— Родные края вспоминаете, молодой человек? — осведомился тот. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Наши русские все сюда приходят. Даже кое-кто из «бывших» наведывался. Приковыляет такой дряхлый старичок, на палку или на старомодный зонтик опираючись, станет у ворот, покашляет, носом пошморгает, а потом, гляди, и зарыдает. Вроде как перед иконой грехи свои замаливает, прощения у своего народа просит.
— Жалко вам таких? — спросил Андрей, любуясь исполненным достоинства спокойным лицом садовника.
— Известное дело, жалко, — ответил садовник. — В революции-то не каждый человек сразу разобрался, не каждый правду ее понял. Иные по дурости своей убежали за кордон, а теперь вот маются, приходят сюда и слезы льют, исповедуются перед смертью, потому что никому, дорогой товарищ, неохота помирать с каиновой печатью.
— И много таких грешников приходит на исповедь?
Садовник вздохнул сочувственно:
— Хватает! Один совсем ветхий дедок, из бывших помещиков, каждое воскресенье является. Земли у него — верно ли, нет ли — до тысячи десятин было где-то в Тульской губернии. А теперь на нищего похож — сюртучишко латаный-перелатаный. И ноги на старости лет совсем отказываются служить. Ну, вынесу я ему на улицу табуретик, сядет он, отдышится и начнет самокритикой заниматься. Дурак, говорит, я был несусветный, в назначении человека не разобрался. В землю свою, говорит, вроде собачьего клеща вцепился, земляка нашего Льва Николаевича Толстого не слушал, который не раз говорил, что земля должна быть общей. Сидит он таким манером на табурете, и слезы у него по щекам текут. Плачет и рассказывает, как в девятнадцатом году, когда белогвардейцы до его поместья дошли, хотел с мужиками счет свести за отнятую у него землю, да жена покойная не допустила, на коленях просила за мужиков. А теперь, говорит, мне бы только три аршина родной земли дали, и то бы был премного благодарен…
Перевалил на вторую половину октябрь, а солнце грело по-летнему, и в тегеранских скверах вовсю зеленели деревья, ярко цвели на ухоженных клумбах пышные цветы. Андрей понемногу освоился с кричащими контрастами этого большого города, с разноязыкой речью предприимчивых дельцов, с толпами нищих и отрядами полиции, шагавшими по улицам, сверкая начищенными нагрудными бляхами. Дежурить в помещении комендатуры или нести патрульную службу в городе приходилось то днем, то ночью, и к этому ритмичному чередованию повышенной собранности и относительного покоя он тоже стал привыкать. А в общем-то, Андрею казалось, что ко всему тому, чем он занимался теперь, как нельзя более применимы памятные с детства слова из знаменитой русской сказки: «Это — службишка, не служба».
В отличие от английских и американских солдат, которые вели себя здесь, в Иране, крайне распущенно — кутили и озорничали, советские военнослужащие были образцом, поэтому нашим комендантским патрулям практически нечего было делать.
— Нудно мне здесь, Василий, — признался как-то Андрей неунывающему сержанту Кобыл кину. — Оба моих брата, зять и все друзья где-то там воюют, головы свои под пули подставляют, а мы тут как на курорте прохлаждаемся, днем с огнем какого-нибудь чуть запьяневшего солдатика разыскиваем, чтобы отправить его на губу, или читаем нотации офицеру, который, спеша на службу, не успел сменить подворотничок. На черта мне это нужно? Как я буду потом смотреть в глаза любому фронтовику? Как объясню ему свое пребывание здесь, чем оправдаюсь перед собственной совестью?
Кобылкин криво усмехнулся:
— А вы что ж, товарищ старший лейтенант, шибко рвались сюда или же сбежали с передовой? Наше с вами дело маленькое: куда пошлют, там и служи. Вы уже повоевали. Под Ростовом в бою вас немцы продырявили. На эльбрусском направлении чуть дуба не дали в снегах. Чего ж вам еще надо? Я вот вовсе пороху не нюхал и то молчу. Имею две дырки в носу, и на том спасибо — посапываю.
— Ну и что ж в этом хорошего? — взорвался Андрей. — Парень ты молодой, сил у тебя хоть отбавляй, неужто тебе не хочется на фронт? Неужто предпочитаешь фланировать по тегеранским улицам?
Обиженно поджав губы, сержант ответил:
— Я уже дважды рапорт подавал, чтобы меня на фронт послали. И насчет «фланирования» вы, товарищ старший лейтенант, не правы. Не такая уж тут божья благодать. Побеседуйте с комендантскими политработниками — они вам лучше, чем я, положение обрисуют. Даже после бегства старого Реза-шаха, который души не чаял в Гитлере, здесь осталась чертова куча всякой гитлеровской сволоты. К слову сказать, и дорогие наши союзники не очень-то чистую игру ведут: у них иранская нефть на уме, да и на наш Баку поглядывают отсюда, как кот на сало. Так что и вам, и мне, и любому каждому из тех, кто сейчас в Иране служит, есть чем оправдаться перед своей совестью…
Вскоре Андрей и сам ощутил это в полной мере. Хорошо отлаженный механизм советской военной комендатуры с середины ноября вдруг залихорадило: начались какие-то труднообъяснимые рывки и толчки, усиливались наряды патрулей, политработники призывали к повышению бдительности, на рассвете всех поднимали для строевых занятий, не дожидаясь весны, как это предусматривалось планом, приступили к ремонту казармы, офицерского общежития и служебных помещений комендатуры, раньше положенных сроков выдали солдатам и офицерам новое обмундирование.
Никто не знал, чем все это вызвано. Строились разные догадки: заговорили о какой-то инспекторской проверке, о подготовке к параду невесть по какому случаю.
Что-то непонятное происходило и в районе расположения советского и английского посольств. Их разделяла неширокая улица, которую для чего-то стали перекрывать с двух сторон деревянными щитами, будто хотели соединить коридором обе посольские территории. На этом участке улицы строжайше запретили автомобильное движение, а еще через два дня тегеранская полиция распорядилась, чтобы и пешеходы не приближались к выстроенной здесь ограде. Возле нее появились три цепи вооруженной охраны — советские, английские и американские солдаты.
