еще нет в Лубяне.
Проворная Нинка притащила откуда-то земляники, и этот запах прежде всего унюхал Степан.
Мужиков было мало. Аркадий ушел к Алевтине уговаривать, чтоб раньше положенного времени отпустила нужный ему товар, Петя с матерью и своими двойняшками ушел в Сибирь, чтобы показать, где он родился и рос.
Макин с шофером Вовой, находясь на вынужденном простое, оседлали скамейку и резались в подкидного дурака. Походили они на давнюю деревенскую игрушку. Сдвинешь нижнюю планочку — один кузнец ударит молотом, другой отклонится для замаха, сдвинешь верхнюю — первый отклонится, второй ударит. Так и они по очереди нагибались, шлепали старыми картами. А чтоб не спутаться, на бухгалтерских счетах косточками отмечали, кто сколько раз был в дураках. Что-то много уже было сдвинуто счетных чечевицин.
— Ну, Макин, погоди, — то и дело повторял шофер, почесывая нажаленную крапивой шею.
Макину везло, и он, играя, доказывал Вове, что в деревне жить куда лучше, чем в городе. Лично он в городе ни за что бы жить не стал.
— У вас в восемь утра как штык будь на работе. А вдруг я запировал: гости приехали, ты же вот явился, тогда прогул. А тут я мигнул Манухину: войди в положение, он войдет.
Вова с Макиным не соглашался:
— Ну, сравнил. У нас культурно можно. Приходишь в ресторан музыка играет, официанточка к тебе чик-чик каблучками. В блокнотик карандашиком: что желаете? Сидишь культурно. Музыка, а не тыры-тыры.
Макин обиделся:
— Много ты ходишь в свой ресторан! По повадке вижу — в подворотне троишь.
— Раз в месяц хожу! — крикнул Вова.
— Врешь!
— Ну, раз в два месяца. В ресторане я, хочешь знать, человеком себя чувствую. Захожу, сам понимаешь, костюмчик, галстучек на месте, запонки — шик-модерн. Подкатишься к какой-нибудь кысе и заливаешь ей, что ты штурман дальнего плавания, ну или там, к примеру, летчик. Вот из-за непогоды сижу. Главное, много не болтать. Некоторые с ходу кадрятся, готовы на край света идти.
Одна потом меня засекла в этом фургоне. «А-а, говорит, штурман дальнего плавания?! Далеко поплыл?»
Раскрыла, змея. Ну, говорю: «Садись, вместе поплывем». Она отвернулась. Шуток не понимает. Или…
Но Макин Вове договорить не дал.
— Знаю я ваше веселье, — пренебрежительно сказал он, — разве веселье в городе?! Все не от души. Вот был я единова у Аркашки в гостях. Выпили. Взял я гармонь, развел мехи. Клавдя топнула и язык прикусила: нельзя, слышь. Внизу Аркашкин начальник цеха живет, да и вообще в панельном доме неудовольствие даже самый нижний сосед выскажет. Слышимость!
Клавдя туфли сбросила, говорит: «Играй, Егор, я в чулках попляшу». А в чулках разве пляс? Никакого удовольствия. Правда ведь, Клавдь?
— Правда, правда, — поспешно согласилась та, повернув свое широкое, красное от печного жара лицо.
— А здесь я как могу, — с торжеством сказал Егор. Схватил гармонь и, наигрывая, начал гвоздить пол каблуками. — Во как в деревне можно!
Степан посидел, послушал Макина, незаметно выставил на подоконник бутылки и отправился в Сибирь. Дождь прошел. Может, удастся покосить. Выходя из ограды, услышал удивленный и радостный крик Макина:
— А чо мы сидим-то! Вон ведь есть. Отколь они взялись?
Весь употел Степан, пока шел. Налипли на ноги ошметья грязи, но проветривало быстро, и тучи расталкивал верховой ветер. Все небо в голубых прорехах.
У лиственницы дядюшки Якова увидел Степан Петю с матерью и девочками-двойняшками.
— Вот здесь дом наш был. В школу я, девочки, бегал с холщовой сумкой и в лаптях. Другой обуви не было.
— Ага, ага, девочки, — вторила тетка Нюра. Она тоже изо всех сил старалась разъяснить Петиным дочкам, как тяжело было их отцу. О себе уж она не говорила. Ее тяготы привычны. Она их никогда не брала в счет.
— Помнишь, мам, — спросил Петя, — я все у тебя клянчил: купи да купи лампасеев? Это конфеты такие, подушечки без оберток. А ты: «Где денег-то вз-е-еть?»
— Как не помнить, — сказала виновато и горестно тетка Нюра.
Девочки с осуждением посмотрели на бабушку: не могла уж бедному отцу купить конфет.
Одна из двойняшек, уступая месту Степану, спустилась к родничку, встала на колени, чтоб напиться.
— Валя, не пей! — ужаленно вскрикнул Петя. — У тебя же хроническая ангина.
— Да, переменилась жизнь, — сказал Степан, — ты вот с портяной сумкой босячищем в школу бегал, а ей холодную воду нельзя.
— Ангина хроническая, понимаешь, — развел руками Петя.
Степан понимал, как не понять! И его Алика коснись, поостерег бы. Не та стала жизнь. Другая цена человеку. Высокая!
Петю вдруг раззадорило то, что не дождалась его, разъехалась деревня Сибирь.
— Такая была красивая, — сказал он, — я везде говорил: вот у меня Сибирь так Сибирь. Тихая, уютная, с прудами. Три шага от дома прошел — белые грибы собирай, землянику.
— Дак вот последний Аграфенин дом остался, — с виной объяснил Степан, будто от него одного зависело то, что перестала существовать и вовсе упала их деревня.
— Я помню, — говорил Петя, и улыбка плавала на его мясистом мягком лице, — утром встанешь, откроешь створки оконные, тихо, только дятел где-то постукивает. Все уже в поле. На столе прикрыты домотканой скатертью шаньги. Теплые еще. Мать успела, напекла. А на кринке с молоком, с ледника она, капельки. Поешь — и бежать. Босиком. И штаны у меня одни были, на единственной оловянной пуговице. Под дождь попадешь, переодеть нечего. А счастлив был. А теперь одно воспоминание. Горько это.
Обратно в Лубяну шли вместе, и Петя все про это же говорил: как жалко, что нет ихней деревни.
— А что сделаешь-то? Постепенно она захудала. Народу не стало, ферму убрали. Ферму убрали — возврат в деревню прекратился. Делать нечего в Сибири. Остальные подались в Лубяну. В Лубяне удобства: и школа-восьмилетка, и магазин. А попробуй-ка один поживи?! Вон в заносы-то тетка Аграфена за хлебом на лыжах хаживала, — пояснил Степан Пете. — И померла, никто не помог. Может, была бы при людях, отходили бы ее, врача кликнули, пусть и запретным делом промышляла.
Петя вроде все это понимал и не понимал, потому что тем же заворотом повторял:
— Жалко, что деревни нет.
Он ведь с Сахалина ехал, чтоб ее повидать.
Степан сумел-таки пригнать косилку на Тюляндину пустошь. И вправду трава здесь на удивление была высока. Гонял он свой трактор и радовался тому, что прошел так скоро дождь, как ловко он сегодня отбоярился от угощения: вроде и побыл в гостях, и бутылки оставил, а все-таки жив-здоров и вот уже, считай, целую ластафину выкосил, третью автомашину увез шофер с зеленкой от его «кир-полтора».
Но радовался он рано. Перед самым трактором, будто
