— Это тебе за вишню.
Орех — спелый, крупный. Еще высматривал Петька — нет ли, но больше не было. Стоял, и ему не хотелось ложиться. Тогда Наташка взяла его за руку.
— Ты что? — спросил Петька.
— Спать пора. Ложись.
— А сама?
— Нет, ты сперва.
— Я-то что. Вот уж ты…
В деревне запел петух. Пел он тонко и старательно. В глуши плакал и смеялся филин. Листья орешника шершавы. Петька пожевал один, он пахнул крапивой.
И все стоял, ломал ветки, рвал листья.
— Что же ты?! Пе-е-етя-а…
«Еще бы найти орех… А мать? Так и скажу: «Мамка, зови Наташку снохой». Она строго: «Аль ночевал?» Отвечу: «Вишню вместе ели». — «Сладка была вишенка?» — обязательно спросит мать».
Ветку положил Наташке на грудь.
— Что ты дрожишь?
— Боязно немножечко…
И филин ухал гулче, и петухи в деревне пели вперебой, и звезды падали. Медведица совсем запрокинулась. Шелест листьев — скоро заря!
Горел костер, трещало пламя, гроздь Стожар висела над головой.
— Давай еще поедим вишенки, — сказала Наташка.
И второй раз они ели вишню, и третий…
А звезды все падали и падали. Они всегда так в августе отспевают, как яблоки…
Крепок сон на заре. Еще бы часик поспать. Слышал, как кто-то уже переговаривался, ходил; встать бы, а нет сил открыть глаза.
Проснулся от шелеста над головой. Сквозь раздвинутый куст орешника увидел узкое лицо Законника. Тот хотел что-то сказать, но Петька испуганно погрозился, И Законник, догадавшись, приставил палец к губам. Одобрительно кивнул, удалился.
Наташка, закинув руки за голову, спала. Тихо отодвинулся и бесшумно собрался. Увидев тетрадь, вспомнил, что не отметил сделанное бригадой вчера. Прикрыв Наташкины ноги, посмотрел на ее розовые щеки, на чуть приоткрытые припухшие губы: виднелись кончики ровных зубов, и захотелось поцеловать ее.
Ребята почти все встали, девки еще потягивались, громко зевая. Возле машины встретился с Законником. Тот выгребал из-под барабана мусор. Подмигнул Петьке, кивнул в сторону леса и с видом заговорщика прошептал:
— Чья?
«Стало быть, старик не узнал».
— Своя. — Помолчав, добавил: — Ты об этом никому.
— Разве я глупый? Обзаконитесь с ней после, вот и все. Только на свадьбу позови и напои меня, как следоват.
— Я до свадьбы тебя три раза напою, — обещался Петька.
Законник долго смотрел на него, хитро улыбался, а Петька ругал себя, что проспал.
— Поди-ка ко мне, — поманил Законник и, когда Петька подошел, зашептал:
— Зайди по ту сторону омета, с правого угла. Только тихонько.
Петька пошел. За ометом, на копне, к удивлению своему, встретил Егорку с Машкой. Они уже вставали. Увидев Петьку, притихли. А он весело проговорил:
— Эй, молодые, с добрым утром!
— Мы не молодые, — ответил Егорка.
— Что же — старые?
Парень глупо заморгал, а Машка принялась обувать башмаки.
— Мы из бедняцкого сословия, — ни с того ни с сего буркнул Егорка и быстро, откуда только расторопность взялась, отправился на гумно.
— Тебе мякину возить, — крикнул ему Петька.
— Все равно, — ответил парень, не оглядываясь.
Машка старательно натягивала башмаки и не обращала внимания, что Петька стоял рядом. Башмаки были новые, лезли туго, и она, видимо, берегла их для праздников, а тут зачем-то взяла для работы.
— Эх, девка, — упрекнул ее Петька, — смекалки в тебе нет.
— Пошел к идолу, — рассердилась Машка. — Это ты чего теперь думаешь про меня, а? Вот в тебе так нет смекалки.
— А ведь я с тобой совсем не об этом, — улыбнулся Петька.
— О чем же?
— Хотел сказать: у тебя не хватило смекалки вместо башмаков лапти надеть. Зачем ты последние башмаки на работе треплешь?
— Почему ты знаешь, что они последние? — обиделась Машка.
— Разве еще есть?
— Пара неношеных с калошами.
— Тогда топчи. Но лучше, если бы и эти сберегла. Для работы хороши лапти.
— Сам носи их. Зачем сапоги треплешь?
— Я-то что? — посмотрел Петька на сапоги.
— И я тебе ничто. Когда женишься, жену учи. Ишь учитель нашелся, — совсем обиделась Машка.
— Ну ладно, не ворчи. Будешь старухой, успеешь наворчаться… на Егора.
И ушел. И жаль почему-то стало эту девку. Всем она хороша и неглупа, только глаза покорные какие-то.
Дунька с Аксюткой готовили завтрак. Полагался он после работы, когда солнце выйдет дерева на два.
Опять Петька у барабана. В разгар молотьбы подошел Яшка и, указав на дорогу, сменил его. Там стояла девка, в руках у нее был узелок. Петька с удивлением посмотрел на нее, пожал плечами. Когда подошел, она подала ему бумажку, и он, сняв очки, долго читал. Сунул бумажку в карман, сказал ей что-то. И та пошла за ним. Остановив девок, вертевших веялку, Петька отправил одну к мякине. Так как работа возле мякины легче, девка охотно уступила место.
— Работай! — строго и громко, чтобы слышали люди, сказал он Наташке и ушел к барабану.
Во время завтрака кто-то тревожно выкрикнул:
— Дым над селом!
Все повскакали, выбежали на дорогу. Над Леонидовкой поднимался густой белый, с проседью, дым. По цвету его ребята определили, что дым был от соломы. Скоро по реке донесся тревожный гул набата. Петька, вспомнив, что он начальник пожарной дружины, хотел было сесть на лошадь и мчаться, но всплеснул руками: почти вся дружина была тут с ним.
— Что же делать?
Дым становился гуще, с багрово-желтым подтеком. Вот еще вымахнуло широкое пламя, и черные галки пепла полетели в стороны.
— Не ехать ли? — тревожно спросил он Законника.
— Все равно не поможешь.
— Узнать хоть, что горит.
— Сушь-то какая, — вздохнул кто-то.
— У кого-нибудь труба была худая.
— Обязательно у единоличника. Только они одни топят печи. Колхозники обедают в полях да на общих кухнях.
— Через этих единоличников и наши избы погорят.
— Господи, — сокрушенно произнесла Машка, — и когда они, черти, в колхоз войдут?
— Вот что, ребята, хватит смотреть, — сказал Петька. — Садитесь, ешьте. Народ и без нас там найдется.
Но еда не шла. Каждый тревожился за свою избу, и все оглядывались на дым. Лишь Егорка не давал своему черпаку отдыхать.
По дороге ехала подвода.
— Стой! — остановили ее. — Дядя Митя, что горит?
— Кладь ржаная в третьей бригаде.
— Подожгли?
— Говорят, кладельщик закуривал и чиркнул спичкой. Головка отлетела.
Митенька тронул лошадь. Отъехав, сокрушенно добавил:
— А в кузницу все везут и везут жнейки. Из третьей бригады с просяного поля сразу привезли штук пять.
— Что за напасть?
— Кто-то, говорят, железные прутки навтыкал в просо. Только это врут. Обращаться с машиной не умеют. Не с той стороны руки приделаны.
Егорка погрозился Митеньке вилами:
— Езжай, езжай.
Дым шел уже тонкой струей. Ребята перестали смотреть, и работа снова закипела. Задавая снопы, Петька подбадривающе прикрикивал и поглядывал к веялке. Наташка стояла к нему спиной. Чулки у нее спустились, обнажив белые икры, еще не успевшие впитать пыль.
Истопив печь, Юха напекла сдобных лепешек, пирогов с капустой и мясом, сама нарядилась, как на свадьбу: сарафан зеленый, фартук с плисовой каемкой, на голове бордовый платок. Обулась в новые полусапожки, кудри на висках закрутила гвоздем и отправилась.
Решила идти не улицей, а вдоль изб, чтобы люди из окон видели, какая она сегодня нарядная. Поровнявшись с избой Любани, замедлила шаг, чтобы та, увидев ее, сгорела от зависти, но вдовы дома не оказалось, лишь пестрая кошка, выбежав из сеней, жалобно мяукнула и прыгнула на забор. А вот изба второй вдовы, Усти. Юха, подходя, искоса посмотрела на нее. В окне виднелось лицо Усти. Прищурившись, вдова равнодушно смотрела куда-то в сторону. Конечно, она заметила Юху, но не хотела показать этого. Тогда Юха нарочно остановилась и, поставив мешок с провизией на землю, принялась то поправлять сарафан, то вздергивать повыше новые, в клеточку, чулки. Устя быстро вышла в сени и, по-мужичьи свистнув, крикнула:
— Трезор!
Лохматый, в репьях и череде, кобель, вымахнув из-за угла и тявкнув, завилял хвостом.
— Узы ее, Трезор!
Кобель рванулся к Юхе, гавкнул, но Юха бровью не повела.
— Еще раз узы! — приказала Устя собаке, но та, видя знакомого человека, в нерешительности вертела хвостом.
Убедившись, что собакой Юху не проймешь, вдова принялась сама:
— Ишь нарядилась в чужое добро.
— А ты рада бы одеться, да не в чего?
Не слушая, что кричала ей вслед Устя, Юха зашагала дальше. Вот пятистенка Авдея. На крыльце стоит Авдей. Он только что встал и, видно, еще не умывался. От избы далеко несет запахом камфары. С Авдеем Юхе не хочется встречаться, но у Авдея хорошее настроение.
