и передать.
То есть блокада была для меня освобождением, и этот голод, этот холод были для меня чистым счастьем. Потому что мама была рядом, я опять был в нашей квартире на Аптекарском острове. Это для четырехлетнего ребенка все, что должно быть. Полная гарантия безопасности.
И вот этого отрезка, когда чужая женщина вывозит меня из Любыцино по просьбе матери, я не помню. Я не помню своего первого путешествия.
Мое следующее воспоминание – не мое, а накладное. Я помню его по рассказу матери. Мы едем с ней в трамвае, я на нее обижен на всю жизнь. И тогда мать снимает с себя кольцо, дает мне поиграть, и я на этом примирился. Собственно говоря, с этого кольца кольцо и начинается…
А потом мы пережили, как говорят, самую тяжелую зиму 41/42-го года, воспоминания о которой я описал в рассказе “Похороны доктора”, вошедшим в “Грузинский альбом”. Сначала моя тетя, которая что-то приносила из своего госпитального пайка и подкармливала ребенка. И мой дядька, мамин брат, выдающийся военврач, сказал, ткнув в меня пальцем: “Вот этот выживет, а этот, – и показал на старшего брата, – нет”. И это “нет” послужило для матери окончательным толчком, и она умудрилась нас вывезти в марте 42-го по только что открывшейся Дороге жизни к отцу в эвакуацию…
…Но помню визг незнакомого, седого: “Андрюша!”
Отец. Неизбежность ненаписанного
Отец был эвакуирован вместе с заводом. Он был архитектором и был кадром, необходимым для обороны. Он этот завод монтировал. И вот я пробираюсь на Северный Урал, эшелонами, под бомбежками. Там возникают отрывки воспоминаний. Главным образом они о том, чтобы не потерять мать, когда она бегает за кипятком на полустанок. Это первый отрезок памяти. По-видимому, долгий, потому что путь был неблизкий, и, по-видимому, я смотрел в окно. Второй – я увидел отца и он назвал меня по имени. По-видимому, это первое воспоминание об отце, поскольку он был эвакуирован с заводом до начала моей памяти. Затем опять отрезок памяти стерт… По-видимому, я захотел после опыта в лагере стать своим для поселковой молоди. А мы были для них чужие, “выковырянные”. Была враждебность и эксплуатация. Меня как-то принижали, как – я забыл. Значит, у меня есть пласт забывания и там. Видимо, я уже тогда не мог вынести ничего коллективного.
Мое следующее путешествие – это наша поездка в Ташкент, в место нашего первого назначения, куда нас пыталась вывезти после начала войны моя бабушка. Она была эвакуирована туда вместе с консерваторией. Но не получилось. Вот вам треугольник: Ленинград – Северный Урал – Средняя Азия. Итак, я еду в Ташкент, это мое третье путешествие. Ташкент меня поражает своим теплом, экзотикой. Этому посвящен один из моих первых рассказов “Бабушкина пиала”.
Итак, включается память, которая уже отражена в полухудожественных произведениях. Вот в таких формах рождается постепенно память, и, может быть, если бы потом я не прибегнул к прозе, то, может быть, у меня еще меньше бы ее осталось. В результате получается тоже большое замещение, потому что то, что я вспомнил на бумаге, оно преображено уже словом, стилем, формой и уже тоже не является никакой истиной. То есть правды нет на самом деле, точнее, она есть, но принимает свойства души, а не документа.
Обоих своих дедов я не помню. Тут включается накладная память, то, что рассказано матерью и бабкой, потом переварено сознанием. Первый дед, отец матери, был директором гимназии. Его отец был директорам Историко-филологического института, действительный тайный советник, Василий Константинович Кедров. Он преподавал классические языки цесаревичу. И он мог уже позволить себе жениться на дворянке, что и сделал. О его жене известно только, что урожденная она была Орлова. У нее было трое сыновей и дочь. Двое сыновей пошли в моряки, а деда моего в моряки не взяли из-за криворукости. И он сделал карьеру по линии просвещения, был, как я уже говорил, директором гимназии. Итак, по матери я знаю деда, прадеда, прабабку, сохранились фото. Знаю даже сестру деда, есть и ее фото. Она была сестрой милосердия в Русско-японской войне. Дед по отцу был, как сейчас бы сказали, топ-менеджером, управляющим крупной текстильной фабрикой в Петербурге, получил почетного гражданина в 1915 году. После революции у него было что-то прикоплено. Когда НЭП объявили, он вздохнул, а потом, когда НЭП прикрыли, умер. Видимо, от разочарования. Его отец, Битов, владел лесосплавом на Севере, потом он его прогулял, и дед не мог простить отцу, что тот не дал ему образования. Он был очень способный. Сохранилось очаровательное письмо, которое хранил мой отец, где смотритель училища Череповца просит прадеда оплатить хотя бы семестр, потом деда перевели бы на казенный кошт. Фото прадеда не сохранилось, но есть фото деда, Битова. От его рода у нас есть тавро Битовых. Мой отец на момент знакомства с матерью образования не имел, неплохо зарабатывал во время НЭПа, имея среднее техническое, но мама, которая была из профессорской семьи, поставила ему условием выхода замуж получение этого высшего образования. Что отец и сделал, что после НЭПа ему очень пригодилось. Он был архитектором, строил заводы.
Познакомились мои родители с помощью старшей сестры матери Мариши. Мариша секретарствовала где-то, и однажды она позвонила маме и сказала: “Приезжайте, здесь очень интересный молодой инженер”. Мама моя невестилась тогда. И отец потом вспоминал, что видел маму много раньше, когда видел, как разряженные барышни сходили со ступеней директорского крыльца в гимназии. Знакомства не было, но память сохранила картинку.
Отец учился в гимназии деда, отца матери, в его же гимназии учился и Шостакович. С детства помню, что отец говорил матери, что, если бы не революция, они бы не поженились: “Ты бы вышла замуж за какого-нибудь дворянчика”.
* * *
Мы с мамой и братом прибыли в Ташкент к бабке. Ташкент – это тоже занятное место, потому что историческая родина. Мать моя была рождена в Ташкенте. Мой дед, который позже в Петербурге директорствовал в гимназии, там служил. Был директором реального училища. По отъезде в Петербург дед был награжден Золотой звездой эмира Бухарского. Перед смертью в 1916 году дед предсказал, что в будущем году все будут висеть на фонарях. Оставил бабку с четырьмя детьми и своевременно скончался от грудной жабы. Грудная жаба эта была кошмаром моего детства. Я представлял себе ее буквально, как она сидит на груди деда и душит его. Звезда эмира после
