Пахол стрелял, опершись локтем о примерзшую кочку и тщательно прицеливаясь. Очевидно, он попадал в цель. Но гитлеровцы его сейчас увидят. И все же Пахол продолжал стрелять. Убивая их, он тем самым отвлекал внимание на себя.
В пистолете Пахола могло быть не больше девяти патронов, нет — восемь, один он уже потратил на Клейнмихеля.
Стахурский считал выстрелы.
Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь.
В пистолете Пахола остался один патрон.
Последняя пуля для себя.
Вдруг что-то сильно ударило Стахурского в плечи и руки. Он не сразу сообразил, что это, только плотнее прижался к земле. Но жгучая боль пронзила его, и он понял, что очередь автомата прошила плечи и руки, — эта была, очевидно, последняя вспышка сознания.
«В пистолете Пахола одна пуля», — кажется, еще подумал Стахурский, но, возможно, что он об этом подумал еще раньше — и на этом потерял сознание.
Стахурский проснулся не сразу, а постепенно, словно был в обмороке и теперь приходил в себя.
Тело его еще было во власти сладкого сна, мысли пробивались исподволь, ниточкой, точно пульс у больного: то вдруг становились отчетливее, то совсем пропадали, недодуманные, прерванные непреоборимой волной сна.
Он то раскрывал глаза, то снова их зажмуривал — веки слипались снова, и взгляд его улавливал только открытые двери прямо перед собой, балкон и кроны каштанов.
Вершины деревьев озарял искристый, солнечный блеск. Солнце только всходило, и там, внизу, на улице, день только пробуждался. Иногда доносились людские голоса — они казались особенно гулкими в пустынном тоннеле улицы. Порой долетали отзвуки грохочущих вдали грузовиков — они гудели, как под сурдинку. А временами совсем близко звенел трамвай, и этот обычный звук вызывал неожиданное волнение, словно предчувствие чего-то таинственного и сладостного. И было еще что-то, очень важное, чего он еще не мог вспомнить. Но это надо было вспомнить немедленно, во что бы то ни стало!
Подобное ощущение было у него в тот осенний день, когда он, тяжело раненный, пришел в себя. Все-таки четыре пули пронзили его плечи и руки — одна из них под лопаткой еще до сих пор в ненастную погоду вызывает сверлящую боль. И вот тогда, когда сознание его только начало пробуждаться, он прежде всего услышал голос — удивительно знакомый, недавно слышанный, и надо было немедленно вспомнить, кому он принадлежал. И эта потребность вспомнить заставила его так напрячься, что силы к нему вернулись, и он увидел склонившееся над ним женское лицо в шапке-ушанке. Но, только заметив рядом склонившегося Яна Пахола, он вспомнил все: предельное напряжение сил в борьбе с Клейнмихелем, выстрел в машине, хромого шофера Яна, — и тогда раны, до тех пор не дававшие себя знать, сразу заныли, и он вспомнил, что женщина, склонившаяся над ним, — партизанский связной Мария.
Мария!
Это имя дохнуло на него ласковым теплом, от него замерло и сжалось сердце…
И сейчас Стахурский вспомнил еще раз, чем кончился тот далекий осенний день.
Гитлеровцев тогда оказалось не десять, а семь. За воем урагана и залпами автоматов они так и не услышали выстрелов Пахола и не заметили, как он подполз к ним. И только когда Ян взял автомат убитого крайнего солдата и начал расстреливать остальных в упор, они пришли в замешательство, бросили оружие и подняли руки вверх. Надо было видеть их бессильную злобу, когда они поняли, что их победили только трое — и среди них один тяжело раненный. Они стояли с поднятыми руками перед автоматом Пахола, а Мария, легко раненная, перевязывала Стахурского и поливала его голову водой из ручья…
Стахурский окончательно проснулся и сел в постели.
Да… а теперь он был в комнате Марии, в послевоенной комнате послевоенной Марии. Три месяца после демобилизации жила она здесь, в этой комнате, смотрела в это окно, садилась на этот стул и вешала свои платья на эти гвоздики. Мария, которая сказала ему: «Люблю», и которой он сказал: «Люблю».
Где эта Алма-Ата?
Где-то у подножья Тянь-Шаня, за тысячи километров.
Ему даже нехорошо стало. Он снова лег и уткнулся лицом в подушку.
Стахурский лежал обессиленный, словно только что прошел пешком эти тысячи километров. Мария сказала вчера: «Я пойду одна, ну, пожалуйста, я тебя прошу, сделай так…» И еще она вспомнила: «Ветер с востока!»
После того как подпольщики вынуждены были уйти в лес к партизанам, эти слова стали их паролем. Позднее так стала называться группа разведчиков, в которую входила и Мария. Комиссар отряда бывало так и спрашивал: «Что принес вам сегодня ветер с востока?» И Мария отвечала ему: «В селе Дзяблив разместился эсэсовский гарнизон, полторы тысячи при пятнадцати пулеметах, а в селе Над-Быстрицей изменник староста организует банду».
Группа разведчиков «Ветер с востока» существовала до той поры, когда партизанский отряд влился в Советскую Армию и все они, как советские солдаты, двинулись по землям Европы. Но и там, в победном походе, группа бывших партизан тоже называла себя «Ветер с востока». Теперь победа одержана, но боевая романтика останется при нас: со словами, с которыми пали смертью героев товарищи, уничтожая проклятых врагов, — с этими самыми словами Стахурский будет поднимать теперь из пепла и руин разрушенные захватчиками города и села отчизны.
Как сказала Мария: «Ты ведь инженер?»
Да, он инженер-строитель в мирной жизни и сапер — на войне. И ему, саперу, надо итти впереди главных сил. В партизанском отряде он разрушал мосты, сбрасывал под откос воинские эшелоны врага, взрывал водокачки. В армии он обезвреживал минные поля, строил бетонные площадки для тяжелой артиллерии, готовил аэродромы и наводил мосты через десятки рек за рубежом для наступления наших ударных сил. Теперь он должен построить дома для миллионов людей, оставшихся без крова в военные годы. Вот он сейчас встанет, оденется и начнет свою мирную жизнь.
Стахурский лежал, телу его было тепло и уютно, но беспокойство уже вошло в его душу. Мысли его то плыли безмятежно, как это тихое утро в гостинице после войны, то неслись бурно и напористо — как на войне.
В детстве у Стахурского была, как у каждого, излюбленная мечта. Может быть, она и определила его призвание. В этой заветной мечте Стахурский всегда видел себя пионером, странствующим по девственной земле. Он пересекает бурные моря, плывет на лодке в устья неоткрытых еще рек и углубляется в непроходимые леса. Он рубит девственный лес, выкорчевывает пни, строит дома — и среди лесов вырастает новое поселение! Такое же чувство появлялось у Стахурского и позже, когда он на молодежных воскресниках вместе с товарищами рыл первый котлован и на его глазах рос первенец сталинских пятилеток — Харьковский тракторный завод.
Детским мечтам пришла на смену зрелая романтика молодого поколения революции: мы первые строители социализма!
Стахурский быстро встал и вышел на балкон. Чудесное сентябрьское утро искрилось и играло на всем окружающем — на стеклах окон, телеграфных проводах, влажном от ночной росы асфальте и на исковерканных железных балках, грудами лежавших среди развалин.
Промышленность надо восстанавливать прежде всего… Сейчас он пойдет в трест и попросит направить его в Криворожье, Донбасс или Харьков. Он может быть прорабом на любом строительстве. Он соорудил десятки мостов через реки между Карпатами и Дунаем — по ним прошли главные силы армии-освободительницы. Теперь он может поехать на Днепрострой и принять участие во вторичном возведении самой большой в мире железобетонной плотины, через которую пройдут главные силы армии-строительницы. И здесь он тоже должен быть впереди, ибо он — сапер революции!
Стахурский подумал, что прежде всего надо пойти в отдел кадров ЦК партии, там он получит самое правильное назначение.
Он вернулся в комнату и подошел к умывальнику.
Но вода из крана не текла — водопровод еще не подавал воду на пятый этаж. Пришлось умыться из допотопной жестянки, висевшей на стене рядом с краном.
Стахурский наскоро умылся под неудобной капельницей, вода из которой журчала, как из испорченного самоварного крана. Домашний комфорт отступил на много лет назад. Боже мой, одних водопроводных труб надо уложить тысячи километров вместо взорванных гитлеровцами во время войны!
Стахурский надел китель и вышел с твердым намерением отправиться в ЦК.
Но когда он очутился под каштанами Владимирской улицы, в скверике у Золотых ворот, около театра оперы и балета, — в местах, овеянных романтикой студенческих лет, — он не выдержал и повернул вправо на улицу Ленина. Надо пройти по ней три квартала, свернуть налево — и там на тихой улочке находится его институт. Он должен хотя бы одним глазом взглянуть на него…
Многоэтажное здание института сверкало стеклами широких окон. Стахурский с замершим от волнения сердцем, как в те дни, когда он шел сюда сдавать государственный экзамен, толкнул массивную дверь.
