На широкой кровати навалены подушки, какие-то узлы, одежда и еще всякие домашние вещи, и почему-то все очень яркое, цветастое. Среди всего этого, в спешке сваленного, скарба, как в разноцветных волнах, барахталась девочка. Не очень уж маленькая. Лет, наверное, четырех или даже пяти. Она так отчаянно орала и колотила руками, будто и в самом деле тонула.
— Ты это чего? — спросил Федор.
Девочка сразу же перестала орать, с интересом посмотрела на незнакомого мальчика и, кажется, даже улыбнулась.
— А мне скучно, — объявила она. — Все меня бросили тут одну.
— Если кричать, то веселее?
— Покричу, тогда кто-нибудь да придет, и будет веселее.
— Ну, вот я пришёл…
— А ты кто?
Не успел Федор ответить, как в комнату вбежала маленькая очень бойкая женщина и тоже спросила:
— Ты кто? Ты — Федя? Да?
Голос у нее оказался такой звонкий, что отзывалось по всей комнате. Не дожидаясь ответа, она сообщила:
— Ну вот, а мы теперь будем у вас жить. И все мы будем дружить. Ты не возражаешь? Я люблю с людьми дружить. А ты?
Она задавала никчемные вопросы, на которые можно не отвечать, наверное, она и сама это понимала, потому что и не ждала, когда ей ответят. В то же время она суетливо хватала разные вещи, пристраивала их к месту. Так же суетливо выхватила она свою дочку из вороха разноцветных вещей и поставила ее перед Федором.
— Вот, — проговорила она. — Называется Катя. А я — Юлия Ивановна. Хорошо бы вы пошли погулять, а я тут наведу порядок, и тогда мы подкормимся.
— Мне еще уроки учить, — возразил Федор. — И до хозяйству надо…
Но Юлия Ивановна не приняла его возражений:
— Успеешь, Федя, успеешь. А по хозяйству мы тебе поможем. Не вертись, Катюшка, дай-ка я тебя приодену.
Она выхватывала из разных мест красный, в белый горошек платок, пестрый, полосатый свитерочек, красные резиновые сапожки.
— Дядя Федя съел медведя, — проговорила девочка. — Ну, пошли…
Нарядная, румяная, большеглазая, она напомнила Федору яркую картинку из детских книжек.
«Книжечки эти, картиночки для малышей, — с превосходством ученика третьего класса думал Федор. — Детсад это. И надо же было Анюте пустить таких? Возись теперь вот…»
С прежними жильцами никаких хлопот не было, они жили сами по себе, не вмешиваясь в его дела, а эти не успели въехать, как уже начинают командовать, покрикивать, распоряжаться.
Одним словом, прощай, спокойная жизнь.
Так раздумывал Федор, сидя на крыльце, а Катя носилась по мокрой траве, по сверкающим лужам и звонко, на весь двор, выкрикивала:
— Федя! Федюнчик!
Минут пять он посмотрел, но так ему надоело, будто прошло пять часов.
Он поднялся и громко сказал:
— Короче говоря, я пошел уроки готовить.
Катя сразу притихла, немного постояла, подумала, потом подошла к Федору. И такая она показалась послушная, все понимающая, на все согласная, что он даже подумал, будто с ней можно по-хорошему обо всем договориться. Но она тут же развеяла это его предположение.
— Ну ладно уж, пошли, — сказала она и взяла его за руку.
— Это куда еще? — удивился Федор.
— Уроки готовить.
— Тебе этого не надо. Ты тут побегай…
— Нет уж, и я с тобой. Нет уж…
И тут только понял Федор, что от этой девчонки ему теперь уж никогда не отделаться. Теперь так и будет — куда он, туда и она. С отчаянием он опустился на ступеньку. Она сейчас же пристроилась рядом и, подтверждая его горькие мысли, сообщила:
— А я на будущий год в школу пойду. Вместе ходить будем.
«Теперь все, — обреченно подумал Федор, — теперь уж не будет мне жизни…»
Катя начала что-то рассказывать, и не успел еще Федор вникнуть в смысл ее болтовни, как из дома вышла Юлия Ивановна:
— Вот как хорошо вы познакомились, — проговорила она. — Вот я вам еду принесла. Держите-ка. Бери, Федя, не стесняйся.
И сама с бутербродом в руке уселась рядом с Катей.
— Ты всегда такой насупленный или только для первого знакомства? — спросила она.
Не получив ответа, Юлия Ивановна решила:
— Всегда такой. — Вздохнула и сразу же засмеялась. — А это нехорошо — всегда хмуриться. От этого устаешь жить, а ты еще мальчик, хотя и большой уже. Тебе веселее надо жить, бегать, смеяться и даже озоровать.
— За озорство бьют, — рассудительно заметил Федор. — И плакать не дают.
— А ты не по-злому озоруй, а по-веселому.
— Это как?
— А чтобы никому не обидно, чтобы каждый сказал: вот молодчик! А то, что ты хмурый такой и в глаза не глядишь, это всякому, кто с тобой разговаривает, обидно. А ты весело разговаривай, тогда и самому веселей станет.
Такие советы Федор уже слыхал, и не раз. Всех удивляет его немальчишеская степенность, но, чтобы это было кому-то обидно, он не знал. Никто на него не обижался, даже мальчишки-одноклассники. И друзей у него не было — это верно. Человек он был тихий, спокойный, учился средне и все делал обстоятельно, не торопясь. Мальчишки даже уважали его, потому что и за себя постоять мог, и слабых в обиду не давал — силой не был обижен, характером тоже.
Нет, люди на него не обижались, хотя некоторых и беспокоила его серьезность. Особенно учительницу. Он слыхал, как она спрашивала сестру:
«Отчего он у вас такой?»
«От жизни, должно быть, — отвечала сестра. — Жизнь у нас получилась неладная. Это вот уж потом, когда я подросла и работать стала, вроде все у нас пошло, как надо. А сначала-то ох как трудно было… А мы, как видите, все пережили-перетерпели».
Такое объяснение очень понравилось Федору, и он начал гордиться нелегкой своей жизнью и тем, что он все перенес и не согнулся. Такие они с Анютой сильные и стойкие, что им все нипочем.
Но вдруг все оказалось не так-то просто, и жизнь сложнее, чем он вообразил.
Вечером, когда Анюта умывалась на кухне за пестрой занавеской, Федор спросил:
— Квартиранты эти… Зачем ты их пустила?
— А чем они не понравились тебе?
Федор нарезал хлеб к ужину и на этот вопрос не ответил.
— А по-моему, она веселая, — говорила Анюта под звон умывальника. — Посмотри, картошка, наверное, переварилась.
В тугом розовом лифчике и черных трусах, волосы растрепаны, на круглых, крутых щеках горячий румянец — она быстро вышла из-за занавески, схватила со стула свой синий байковый халат и, накинув на плечи пошла к двери.
— И еще знаешь что… — Анюта нахмурилась и проговорила, как бы на что-то досадуя: — В больницу мне лечь придется. Ну, ненадолго, на день, на два. Все-таки ты не один будешь в доме.
— Больница? — удивленно посмотрел Федор на сестру: стоит у двери, такая большая, крепкая, здоровая… Зачем ей больница?
Хотел спросить ее, но не успел: она покраснела и поспешно ушла в комнату. Скоро она вернулась, в том же халате, но уже надетом как следует, и причесанная. Только начали ужинать, явилась Юлия Ивановна — такая красивая, что Федор от удивления поперхнулся. На ней было голубое в розовых цветах платье, в ушах сверкали большие серьги, и на шее — ожерелье из крупных красных бусин.
— Ах, я опоздала! — весело воскликнула она. — Вы уже ужинаете, а у нас новоселье. Так что вы уж не откажите!..
Анюта велела Федору надеть новую полосатую недавно купленную рубашку и сама нарядилась в серое шерстяное платье. Из верхнего ящика комода достала черные бусы, надела их, заглянула в зеркало, усмехнулась и сняла. Если уж бог красотой обделил, так хоть золото на себя нацепи, краше не станешь. Так она давно решила и ни на что уже не надеялась, хоть очень это трудно, когда тебе двадцать с небольшим. Все еще высматриваешь в себе что-то скрытое до времени и самой даже невидимое, что должно вспыхнуть и осветить, — ну, хоть не красоту, а привлекательность. Вот бусы эти купила, все надеть не решалась, да вдруг и отважилась. Нет, не то. Бросила бусы и ящик захлопнула так, что даже зеркало на комоде покачнулось.
— Ну, пошли, — проговорила она так трудно, словно не на праздник званы, а на похороны.
Заглянула напоследок в зеркало. В зеркале увидела братика: стоит в новой рубашке и ждет, когда сестра кончит прихорашиваться. И взгляд у него такой же, какой был перед ужином, когда спросил про больницу.
— Пошли. Свет выключи. — И уже в сенях, закрывая дверь, торопливо проговорила: — А в больницу вот зачем: на исследование. Такой у нас порядок.
Она говорила неправду и была рада, что в сенях темно, как будто в темноте легче обмануть человека, чем на свету. А ей надо было обмануть брата: совсем не за тем ложилась она в больницу, но сказать зачем — она не могла. Ни ему и никому другому. Надо хоть на время все сохранить в тайности, в темноте, а потом, пройдет время, все забудется, да так и останется в потемках памяти.
