В нем было какое-то природное изящество: в походке, в филигранной работе. Он легко, словно бы это ему ничего не стоило, переносил огромные перегрузки. И всегда при этом был подтянут, бодр, свеж. На первый взгляд Карпов мог показаться несколько штатским. Возможно, потому, что носил очки с золотой оправой? Но стоило прислушаться к железной воинской логике Карпова, приглядеться к его армейской деловой хватке, умению все подсчитать, опираясь на возможности новой техники, предусмотреть, организовать, как ложное ощущение штатскости исчезало. Он наделен был оперативным мышлением, редкостной способностью мгновенно схватывать обстановку.
И определенно родился штабистом. Это была его стихия, его призвание, определившееся еще в академии. Он плескался, как рыба в воде, в схемах, картах, планах, сводках, был вооружен типовыми расчетами, все помнил, обо всем знал. «Одушевленная машина», к тому же любящая живопись, своих дочек и обаятельную жену — бурятку Дариму, с высокими скулами и милыми припухлостями под короткими бровями. Эти припухлости придавали глазам, в минуты задумчивости, что-то от древней буддийской умудренности. Но чаще глаза были оживленными, и тогда казалось: они силятся приподнять нависшие мешочки, трепещут, вырываясь из плена. Дарима была на два года старше мужа — ей недавно исполнилось тридцать три года, преподавала в музшколе. В полковых же музыкальных делах, в офицерском «Огоньке» была главным лицом, хозяйничала вместе с Верой.
При таком начальнике штаба, как Карпов, офицерам полка невозможно было пренебрегать пунктуальностью. Правда, педантичность майора порой оборачивалась формализмом, ему не всегда хватало гибкости. Однако все это, несомненно, исправимо.
* * *
Хорошо думалось, но писать сегодня почему-то не хотелось. Вероятно, неволить себя не следует. Ковалев решительно сунул тетрадь в ящик стола.
«Надо поработать над приказом об умельцах-изобретателях. И поручить кинолюбителям подготовить фильм о рационализаторах. С Васильевым посоветоваться, как лучше сделать такой фильм. Вместе с ним продумать и научную организацию армейского труда. Может быть, точнее назвать ее целесообразной, уплотненной…
Чтобы полковая жизнь обрела четкий, размеренный ритм, ровный накал, без авралов, штурмовщины „мероприятий“, надо подчинить себе „мелочи“, вести счет секундам. Добиваться полнейшей боевой готовности при наименьшей затрате сил, средств, времени. Это и будет наш НОТ.
Завтра же поговорю с Карповым, с Юрием Ивановичем, другими офицерами. Как изрекал наш мудрый математик Гаршев: „Всегда должен быть полет мысли“.
А почему бы именно физику Санчилову не заняться разумной организацией ратного труда? Пусть наберет себе таких заводских парней, как Дроздов, и будет моим первейшим помощником…»
Эта мысль обрадовала Ковалева.
«Да, да, Санчилова надо чаще бросать в глубокую воду без спасательного круга. Васильев это понимает лучше, чем кто бы то ни было другой. Вероятно, поэтому он и поручил недавно лейтенанту выступить на городском слете старшеклассников, рассказать, как знание точных наук помогает служить в современной армии. Лейтенант нуждается в самостоятельности — надо ему чаще предоставлять ее.
Худенький, стеснительный, вроде бы неуклюжий, толстовский капитан Тушин стал героем в Шенграбенском сражении. Значит, дело не столько во внешней бравости, сколько в крепости внутренней, стойкости духовной.
Но разве не желательны и четкий шаг, и молодцеватость, и опрятность?
У Санчилова развито чувство ответственности. Иначе, считая себя временным человеком в полку, не пропадал бы он от подъема до отбоя в роте, не переживал бы так историю с Груневым, свои неудачи. В нем только надо пробудить офицерскую гордость, искреннюю убежденность, что в армии его способности могут расцвести, знания — быть предельно полезными».
Ковалеву припомнился лесник Тихон Иванович, с которым свела его служба в Сибири.
Они вместе ходили на охоту, ночевали в лесу. Общительный Тихон Иванович как-то сказал:
— Главный закон леса, Петрович: «Дуб любит шубу и не любит шапку».
Оказывается, молодой дубок, в юности, доволен окружением ильмовых — шубкой из вяза, бересты… Но те растут быстрее подопечного и, если их вовремя не подрубать, не «саблевать», могут укрыть дубок с макушкой. Угнетенный этим, он зачахнет, задохнется под непрошенной шапкой. Вот Тихон Иванович и осветлял — как он говорил — дубки, открывал им свободный вымах.
Наверно, и Санчилова нельзя давить чрезмерной опекой. Подстраховывать в чем-то, а так — пусть сам идет в рост.
Недавно Ковалев посылал Санчилова в командировку, требующую на месте быстрых и самостоятельных решений. И не пожалел о своем выборе.
Еще до этого поручил лейтенанту присмотреться к пульту управления стрельбами на полигоне — нельзя ли там что-либо усовершенствовать? Лейтенант внес дельные предложения.
В поле давал он Санчилову самые трудные, хотя и посильные, задания.
Ну, что же, лейтенант набирался знаний, сноровки, держал себя смелее, словно бы проникаясь самоуважением командира.
…Вера в своей комнате сделала наброски завтрашнего выступления. Психотерапия плюс травы — вот за что она будет ратовать. И — поменьше химии. Волны фармацевтического океана захлестывают нас. А лекарство надо применять только самое необходимое, без которого не обойтись. И еще одна опасность: мы неумеренно пользуемся обезболивающими средствами и тем отучаем организм самостоятельно бороться с болью.
Не давала покоя мысль о Свете. Вера позвонила в больницу, дежурному врачу:
— Анна Филипповна! Как Света? Я часа через два подойду… Не надо? Ну, смотрите. В случае чего — немедля звоните.
Не написать ли письмо в Таганрог? Хорошо бы Жене поскорее приехать к нам в гости. Познакомила бы с Даримой. Они наверняка понравятся друг другу. Нет, завтра напишу. И о Дроздове.
Вера набрала номер телефона Даримы.
— Ну, как дела у Зиночки Рощиной? — спросила она.
Горькая и горестная история!
…До майора Чапеля командиром батальона был капитан Гаев: высокий, белокурый, обаятельный… В жизни же семейной — несчастливый человек. Ему попалась истеричная, вздорная жена, без всякого основания ревновавшая его ко всем и вся. У Гаевых не было детей, но жена капитана не работала и почти все свое время употребляла на выяснение отношений с другими офицерскими женами.
В конце концов капитану стало невмоготу, и он подал на развод. Что тут поднялось! Гаева приходила в партком, писала в политуправление округа, в газеты «Правда» и «Красная звезда». Ничего не помогло — их развели.
И работала в строевой части полка Зиночка Рощина, в свои двадцать девять лет так и не вышедшая замуж. У Зиночки мускулистые ноги спортсменки, темно-бронзовый отлив волос, забранных вверх так, что видна красивая линия шеи. Ресницы у Рощиной темные, но шелковисто поблескивают.
И вот робко, неуверенно возникла любовь у Рощиной и капитана Гаева. Когда пришел ей срок рожать, капитан оказал:
— Не будем дразнить гусей. Отправляйся к маме, позже я туда приеду, и мы зарегистрируемся.
Так и было сделано. Роды прошли благополучно, но на второй день после появления у Рощиной дочки пришла в деревню на Тамбовщину телеграмма о смерти Гаева. Инфаркт. Инфаркт в тридцать два года.
Зиночка возвратилась в военный городок с ребенком.
Мадам Градова добилась на жансовете, чтобы фамилия Рощиной, «за моральное разложение», была вычеркнута из списка нуждающихся в квартире. В этой очереди она стояла три года.
С такой несправедливостью Вера смириться не могла и вместе с Даримой Карповой отправилась в горсовет.
Да и Ковалев поддержал Рощину…
— Когда у Зиночки новоселье? — допытывалась у Даримы Вера по телефону. — Надо будет все устроить lege artis[1].
Она положила трубку, зашла в комнату к мужу, обняла его за шею.
— Володенька, Расул сможет завтра к десяти часам подвезти меня на конференцию?
— Доктор, — с укором произнес Ковалев, — ваш личный шофер — я. Неужели вам не дают покоя лавры мадам Градовой?
— Убедил, — рассмеялась Вера, — и довольно легко…
— А я с удовольствием отвезу тебя и приеду за тобой.
— Приятно иметь личного шофера такой квалификации. Ты знаешь, я все же сейчас загляну в больницу, как там Света?
— О боги, не имей жену-врача, — проворчал Ковалев, — и я с тобой пойду…
Было часов пять вечера, когда поезд остановился у вокзала города, где Ковалев более двух десятков лет назад окончил суворовское училище.
Владимир Петрович пошел вверх по взгорью. Высились корпуса огромного завода, целые кварталы многоэтажных домов; век стекла и алюминия энергично проложил свою трассу и здесь, лишив этот, прежде маленький, городок патриархальной тишины.
