Собор, казавшийся когда-то огромным, словно бы врос в землю, сгорбился рядом с обступившими его новыми зданиями театра, универмага, Дома офицеров.
Припорашивал землю снег. Сквозь голые ветви акации проступало багряное небо в синей штриховке.
Ковалев миновал городской парк с дремлющими фонтанами. А вот завиднелись и колонны училища. Сердце Ковалева забилось сильнее. Кого увидит он сейчас?
Встречи в суворовском, в день его рождения, стали традицией. В разные годы приезжали Братушкин и Гербов, Кошелев и Мамуашвили. Прилетали и другие, слали письма, телеграммы.
Ковалеву задалось вырваться сейчас впервые за два десятка лет — так распорядилась воинская судьба, ревниво не выпускавшая его из жесткого круга обязанностей и неотложных дел.
Собственно, и теперь Ковалев очутился здесь вопреки, казалось бы, всем запретам службы: назначено инспектирование их дивизии, ждали высокое начальство.
Когда Владимир Петрович получил из Москвы письмо от Боканова, где Сергей Павлович просил: «Постарайся приехать хотя бы на несколько часов», то с горечью подумал: «Это невозможно».
Вчера, доложив командиру дивизии Алексею Уваровичу Барышаву о готовности полка, он уже собирался выйти из кабинета, когда генерал спросил, сняв очки и всем видом показывая, что служебная часть беседы закончена:
— Ну, а что дома-ш, Владимир Петрович? От сына вести есть-ш?
К этой особенности генеральской речи, прибавлять букву «ш» ко многим словам, не сразу привыкли, а привыкнув, перестали даже замечать.
Барышев знал, что Петр — в Минском суворовском и в свое время одобрил эту «наследственность».
— Парень, видно, прижился, — ответил Ковалев, — я был у него.
И вдруг Ковалеву захотелось показать генералу письмо Боканова. Он достал письмо из кармана кителя, протянул Барышеву.
— Вот… Получил от своего воспитателя, полковника Боканова.
Алексей Уварович снова надел очки, брови, словно бы седыми навесиками, легли на дужки, внимательно стал читать письмо.
К командиру дивизии Ковалев относился с большим уважением. Он начал войну сержантом, а закончил ее в Берлине командиром батальона, Героем. Академии Фрунзе, Генерального штаба сделали Барышева очень грамотным военным.
Генерал никогда не вызывал в дивизию офицеров без истинной необходимости и своим помощникам запрещал это делать, называя «заседательским зудом» склонность к необязательным, говорливым совещаниям, кабинетным бдениям. Иные из них офицеры прозвали КВН — клубом веселых и находчивых.
Не было такого случая, чтобы Барышев оскорбил или принизил своего подчиненного.
При всей строгости и взыскательности генерала с ним хорошо служилось, ни в чем никогда не хотелось его подводить.
Кончив читать письмо, Алексей Уварович задумчиво сложил его.
— Я понимаю, товарищ генерал, — как о деле само собой разумеющемся сказал Ковалев, — поездка моя сейчас, конечно, невозможна…
Барышев вскинул на него серые, немного усталые глаза.
— А, собственно, почему невозможна-ш? — спросил он.
— Но…
— Неужели вы так неуверены в своем полку-ш?
— Нет, но…
— А я думаю, поехать вам надо-ш.
Ковалев ошеломленно молчал.
— Непременно поехать надо. — Барышев даже слегка прихлопнул ладонью по столу, словно печать ставил. Возвращая письмо, сказал: — Вашему воспитателю передайте от меня привет-ш… А мы здесь без вас как-нибудь обойдемся… Уверяю вас-ш!
Вот и парадный вход в училище. Решетчатая ограда. Еще величавее тополя, а пушечки петровских времен на каменных подставках и пирамиды чугунных ядер кажутся совсем игрушечными.
На тротуаре, у стены училища, — человек шестьдесят. Какой-то усач-майор… Преждевременно располневший подполковник с оттопыренными ушами. Авилкин!
Семена нет… Значит, не смог. Майор Виктор Николаевич Веденкин! Только в штатском. А это кто — усохший и маленький? Тутукин! И тоже в штатском.
— Володя! — подошел полковник Боканов.
Они обнялись. Сбоку, тесня Ковалева изрядным животиком, подступил Авилкин.
— Коваль!
— Здр-а-вствуй, со-о-лнышко, ты солнце ясное, — пропел приятный бас, явно адресуя эти позывные Авилкину.
Ковалев обернулся. Пел Снопков. Ямочки на щеках и подбородке, лицо розовое, как после парной. А выражение узеньких глаз смешливое. Майор!
— Павел!
— Собственной персоной!
Они шутливо побоксировали.
— Где служишь?
— Военный журналист.
Снопков ловким движением извлек из кожаного футляра фотоаппарат, нацелился им на Ковалева и Боканова.
— Минуточку. Разрешите огорчить!
Подошел неторопко вальяжный в своей полковничьей папахе Пашков. Сказал сдержанно:
— Здравствуй, Владимир. — Крепко пожал руку Ковалеву.
И еще, и еще какие-то незнакомые офицеры.
Сбылись пророчества генерала Полуэктова:
«Мы в вас видим продолжение себя… Вы приедете капитанами, майорами…»
А вот неизменный старшина Архип Матвеевич Привалов. Сверхсверхсрочник… Щеки в склеротической, розовой сетке прожилок, усы стали зеленовато-ржавыми.
— Товарищ старшина, — вытягивается перед ним Павел, — суворовец Снопков прибыл для свидания с вами.
Держится Привалов молодцом, браво расправляет плечи.
— Съехались, детки! — говорит он растроганно. — И я ж вас ковал.
«Вот где собралась военная косточка», — думает Владимир Петрович.
— Один момент! — опять командует майор Снопков. — Коваль, стань рядом с Архипом Матвеевичем, я вас щелкну… Увековечу для потомства.
В зубах у Снопкова — вероятно, для солидности — дымящаяся, изогнутая трубка, на живот свешивается фотоаппарат «Киев», в руках — потрепанный, видавший виды «Кодак», подаренный ему отцом еще в сорок пятом году.
— Тебя, Геша, Архип Матвеевич ковал? — спрашивает Павел у Пашкова.
— Да еще как!
— А я тебя ковал? — не отстает Снопков и легонько тычет Пашкова кулаком в бок.
— Аж искры сыпались, — притягивает друга за плечо Пашков.
Все последние годы они переписывались и сюда приехали вместе.
— Товарищи суворовцы! — провозглашает Веденкин. — Пойдемте в училище, нам разрешили собраться в кабинете истории… Присмотримся друг к другу…
Виктор Николаевич после демобилизации работал в этом же городе директором педучилища, готовил учителей для «мелюзги», издал два тома «Методики преподавания истории», читал лекции и чувствовалось, что в суворовском он — свой человек. Заместителем начальника суворовского был его давний друг — полковник Беседа. Вчера Беседу срочно вызвали вместе с генералом в Москву, но перед отъездом Алексей Николаевич позаботился, чтобы гостей, как обычно, приняли радушно.
В вестибюле у знамени замер часовой с алыми погонами. На мраморной доске медалистов-суворовцев — длинные столбцы имен. «Мы их начинали», — подумал Ковалев, найдя фамилии Суркова, Пашкова, свою.
Все так же, с хитрецой, улыбался Суворов.
На Доске почета — награжденные орденами: Савва Братушкин, Павел Авилкин… А что это на фотографии за головастый человек с полными губами и в генеральских погонах?
Батюшки! В суворовском миру Гура, а ныне — доктор технических наук Максим Иванович Гурыба. Тот самый фантазер Гурыба, что изобретал реактивный снаряд из железной трубки, начиненной кусочками целлулоидной мыльницы, скорострельную пушку «Илюша», летательный аппарат с черным жуком вместо мотора, а в степи с Самсоновым возводил «могилу неизвестного кузнечика». Что же изобрел он теперь?
…Мимо офицеров то и дело проходят суворовцы, вколачивая подметки в паркет гулких коридоров, удивленно застывая у стен: «Наверное, комиссия какая-то… Вон сколько старших офицеров…»
А старшие офицеры табунком ввалились в исторический кабинет, тесня друг друга, уселись за столами.
На стенах — портреты Чапаева и Фрунзе, нарисованные когда-то Андреем Сурковым, карты походов Суворова, схема Ледового побоища, старательно смонтированные иллюстрации из времен Великой Отечественной войны.
Кабинет ярко освещен, и, невольно щурясь, гости стали с любопытством присматриваться друг к другу.
Правее Ковалева, у окна, сел подполковник с голубыми петлицами летчика. На его груди — ромб академии, радуга орденских планок, золотистая эмблема с крылышками. Кто это? Ну до чего знакомые глаза с отчаянной! И раздвоенный подбородок?
— Артем! — невольно вскрикнул Ковалев.
— Володя! — вскочил Каменюка и, подбежав к Ковалеву, обнял его, словно хотел сшибить, сел рядом.
— Ты где? — не выпуская плеч Каменюки, спросил Ковалев.
— Командую полком. — Артем назвал город на западной границе.
— Сила! — сжал плечи Каменюки Владимир Петрович.
— Порядок! — в тон ему, на древнелейтенантском жаргоне ответил, озоруя, Артем. Глаза его позаимствовали густую синь неба.
