— Несчастливый ты, — в первый же день сказала мне мать. — Сколько помню, как ни приедешь — все дожжит да дожжит.
— Что ты, мам, мало ли захватил хороших дней…
— Где там, — упорствовала она. — Летось был — тоже ливмя лило.
На исходе ночи мокрый, настуженный мир замер в удивительной тугой тишине. В такие минуты, особенно спросонья, кажется, что наглухо заложило уши. Постепенно это проходит, и все вокруг оживает опять.
Мерно отщелкивали секунды старинные часы. Длиннющий маятник раскачивался не торопясь, с придыханием. Сколько им лет? Сто? Сто пятьдесят? Рассказывают, что еще дед отца выиграл их на ярмарке, а моему отцу уже под восемьдесят. Много в этих часах деревянных деталей, даже ходовые валики из дерева. Только надетые на них шестерни — латунные, да вбитые по концам оси-штырьки—из стали. А ведь все еще живут. Только очень забегают, словно спешат напоследок отмерить побольше времени. Правда, идут строго в одном положении: чуть накосо. На обоях это место отчеркнуто карандашом. Малость стронешь их — остановятся.
Ночью мне особенно заметно, как стары они. Иногда цепочка в них провертывается, гиря дернет резко — часы протяжно охнут, застонут.
Хотя на улице уже тихо-тихо, покосившийся дом еще поскрипывает, потрескивает, словно кряхтит во сне.
А может, все это мне только кажется?
Вот и мать вздохнула тяжело. Всхрапнул и заворочался отец.
Милые мои старики… Жизнь прожита, и все у них в прошлом. И если живут еще, так нами, детьми. До сих пор отдают лучший кусок, оберегают покой, волнуются за каждую малость. А ведь это нам сильнее всего надо беспокоиться, чтобы не стронуть их, не вывести из старческого равновесия.
У нас уже и прожито за плечами немало, и еще большее будущее впереди. Оглянемся, потоскуем из-за былых нелепостей, неудач — и утешимся тем, что еще все поправимо. Так и идем: один взгляд назад, а два-три — вперед.
Может, и права мать: немного выпало на мою долю солнечного времени. А я мечтаю о лучших днях, и кажется мне, что не так уж мало их было…
И тут порадовала меня погода. Вернее, помогла выплеснуться радости, что подспудно копилась в душе и ждала своего часа.
На следующую ночь вызвездило, выморозило всю сырость. Утро пришло солнечное. Рано подняло меня.
— Дай-ка, мать, корзину, пойду по грибы.
Сам вспоминаю: собирал ли грибы в эту пору? Нет, не помню. Слыхал только, что рыжики боровые, бывало, ледяными люди резали.
— А что, не насмешу народ? Померзло, поди, все? — неуверенно спрашиваю я.
— Кто его знает, — отвечает мать уклончиво. — Худой из меня грибник, не хожу давно уж…
Лес встретил меня тишиной. На открытых местах грязь похрустывала под сапогами. А здесь она мягкая, не прихватило холодом.
Час и два бродил по сырому еловому лесу. Редко-редко попадали сыроежки. У некоторых шляпки затянуты стылой пленкой с примерзшими травинками, хвоей. Стукнешь легонько ножом — звенит шляпка.
Так бы и вернулся домой с пустой корзиной, едва набрав на жареху одних сыроежек, да спутался и попал совсем не туда, куда хотел. Вышел на широкую поляну. Когда-то здесь был лесопитомник. Видно, что вся поляна окружена канавой — правильным четырехугольником. В центре островок, голенастого сосняка, оставшегося от лесопосадок. Вдоль канавы рябинки, березки шелестят опаленной первым заморозком листвой, кое-где молоденькие елушки притулились.
Солнце как раз выглянуло, пригрело. Засветилось, заиграло все вокруг. Присел я, огляделся. Смотрю: под сосенкой в траве маленькая шляпка темнеет, бурая, чуть заостренная в середине. А-а, думаю, поганка. А что-то толкает, нашептывает: встань, не поленись… Срезал — масленок. Упругий, хрустнул под ножом. Снизу шляпка у него затянута белой пленочкой, а под ней яркая нетронутая желтизна.
И закрутило меня. Сначала бестолково метался от деревца к деревцу, потом, думаю, не пойдет так дело. Наметил маршрут и начал шарить вдоль кромочки канавы, вокруг всей поляны, вокруг каждой сосенки.
Бью маслятам земные поклоны — они и тут как тут.
Увидишь шляпку — на колени. Разнимешь траву — рядом еще одна, еще. Иные с наперсток, совсем недавно пробуравили землю и выглянули на свет, липкие макушки еще в песочке. Не маслята, а золото.
Одно время я почему-то не любил маслят, особенно в жарехе. Может, оттого, что мы долго жили возле неоглядных лесов, где всяких даров полным-полно. «Эх вы, грибки-губки — рыжики, обабки», — как говаривал мой отец, когда еще бодро бегал по лесам. Сколько их было вокруг нашего жилья: белых, груздей, красноголовиков! Маслята в счет не шли, мало кто почитал их за добрый гриб.
В войну — другое дело, тогда брали все подряд. Детство прошло впроголодь, выросли на подножном корму. Тогда только-только появятся по соснячкам первые маслята, мы уже наготове. Целыми днями пропадали в лесу. Маслятами начинался для нас грибной сезон и заканчивался ими же. В сентябре, правда, были еще опята. За ними ходили целыми семьями. Мешками сушили — и для себя, и для сдачи в кооператив. Лес, он многих кормил и кормит, только знай делай все с умом да кланяться не ленись.
…Кланялся я, потерял счет времени, позабыл про курево. Разогну ненадолго спину. Рядом березовый сколок, понизу весь устлан лимонной листвой. Уже прибило ее дождями, утрамбовало, лежит сплошным ковром, заманивает пройтись по ней. Слева — сосновый бор. Между стволов словно огненный ровный пал катится — все в рыжей хвое. Приятно прошуршать по ней сапогами… Нет, думаю, я уж тут как-нибудь. И опять — к земле.
Ползаю по траве, наговариваю, невольно подражая матери: «Ой да вы, мои маслятушки, дружные ребятушки, сбегайтесь, слетайтесь ко мне… Махостённый-то ты какой, молоденький, ядрененький… А ты чего уросишь, из травы не идешь? Сказано: полезай в корзину…» Кто бы посмотрел на меня да послушал со стороны, наверняка принял бы за ненормального.
Я не заметил, как спряталось солнце, грязная туча охватила полнеба, рванул ветер. Ненадолго, правда. Вскоре опять просветлело. И вдруг запорхали снежинки. Сухие, крупные, они что-то нашептывали, шуршали по траве, по палой листве.
Мне стало еще радостней: снег идет, а я грибы собираю. Небывалое дело. И от этого, видно, стал замечать, что не все еще вымерло в лесу. Нет-нет да и увижу, как прыгнет из-под руки кузнечик, затрещит в сухих былинках стрекоза, бегут по своим делам муравьи, их большой дом еще не уснул, копошится.
Долго ходил, пока не нарезал грибов полную корзину. И такую легкость необыкновенную почувствовал…
Шел домой, не замечая ни голода, ни усталости. И все повторял про себя первую фразу, которую должен сказать матери:
— Посмотри, мам, какой я радости настрогал!
Интересные были эти сосны. Они густо росли по крутому откосу, год за годом подмываемому половодьем. Берег постепенно разрушался и оползал в реку. Но деревья не сдавались. Они не валились вкривь и вкось, как можно было ожидать, а стояли по-прежнему несокрушимые и прямые. Только все они, как одно, чуть отклонились назад, к берегу, словно сохраняя равновесие. Так опускается человек по каменистой подвижной осыпи или по скользкому глинистому склону, чтобы не сорваться ненароком.
Деревья приноровились к оползню и постепенно стали побеждать, все прочнее и гуще оплетая почву корнями.
Когда мы с Семеном медленно поднимались по Каме, я увидел эти стойкие сосны. Тогда же, только в пойменном низком месте, на глаза мне попадали другие деревья — искривленные многолетней борьбой уродливые ольхи.
В большую воду река здесь тоже размывала почву, оголяла их корни. И, чтобы не быть смытыми сильным течением, ольхи пускали новые корни, приспосабливались, гнулись ветками к земле, будто цеплялись за нее. Они стали приземистыми и круглыми, похожими на большие шары степного растения перекати-поле. И ничто уже не могло выпрямить их. Им оставалось одно — так, скрюченными, и доживать остаток своего века.
Наверное, эти необычные сосны и ольхи недолго бы держались в памяти и никогда не вспомнились, если бы судьба не свела меня на Кривецкой старице с одним человеком.
* * *
Ходил он тяжело, неторопливо. Может, потому, что прихрамывал на правую ногу. На ней был просторный самодельный обуток из сыромятины, тогда как на левой — потрепанная теплая калоша «прощай молодость». Засаленные брезентовые штаны его на ходу скрипели, неподпоясанная рубаха тоже до того была залощена, что казалась кожаной.
Лицо закрывала густая борода. Она росла от самых ушей и глаз и была величественна — темно-каштановая, с мелким седым крапом. Глаз старика не было видно из-под нависшего козырька тяжелой кепки. Его голоса я тоже не слышал. Он работал безучастно, ни на что не обращал внимания и казался глухим.
Рыбаки укладывали в лодку дель — высокую мелкоячеистую сетку из прочных ниток. Ее они приготовили, чтоб перекрыть устье старицы и оставить в озере зашедшую на нерест рыбу.
