Этот факт окончательно раскрыл малоимущему крестьянину глаза и заставил его отшатнуться от эсеров.
В Кохме гласных большевиков двадцать два человека, остальных двадцать восемь. И вот эти двадцать восемь отказались от работы в управе, желая все взвалить на большевиков и дискредитировать их окончательно, всячески вредя и не помогая им в повседневной работе. Такая же картина наблюдалась и в Елюнине, где эсеры отказались дать своего представителя в управу, несмотря на то, что большевики предлагали им одно из трех мест.
Говоря о личном впечатлении, замечу, что все эсеры, которых я там видел, произвели на меня прежде всего впечатление людей с коммерческой жилкой, буднично-практических, совершенно неодухотворенных какою бы то ни было высшею идеей, жалких скудоумов и возмутительных саботажников.
Они, собственно говоря, самые определенные мелкие кадетики, примкнувшие к эсерам лишь потому, что тактика эсеров совершенно не отличается от тактики кадетов и не грозит ввергнуть их в пучину борьбы.
Впечатление было у меня тяжелое и вместе отвратительное.
К эсерам перешел один из рабочих, получающий теперь до 300 руб. при готовой квартире и т. д.
Собственно, теперь он уже числится служащим. Рабочие помнят его как хорошего организатора-эсдека еще с 1905 г. и только диву даются, как могла его перекувырнуть эта сравнительная материальная обеспеченность…
Крестьянская Россия раскалывается. Отовсюду слышим, что крестьяне то здесь, то там провели в волостное земство большевиков. Это слишком характерно, симптоматично и показательно для оценки эсеровской тактики, которая даже Землей и Волей, писанными на бумаге, не может удержать крестьян в своих рядах. А когда-то было чем гордиться, было за кем итти, было за что бороться.
4 октября 1917 г.
Надолго останется в памяти этот проклятый день.
Измученные голодом, получив за месяц по 10–11 ф. ржаной муки, рабочие задрожали перед возможностью голодной смерти в самом ее настоящем, действительном виде.
Муки нет ни пылинки. Надежды на получение также нет. Возбужденные, плачущие приходили в Совет голодные женщины и просили как-нибудь помочь голодным ребятишкам, оставленным дома. Мы, разумеется, помочь ничем не могли. Тяжело и страшно было смотреть и слушать вереницу голодных рабочих, пришедших в самую тяжелую минуту к Совету, прибегнувших к нам, как к последнему своему оплоту, своей последней надежде.
В 12 час. в управе было назначено совместное заседание Совета городской, продовольственной и мануфактурной управ, фабричных комитетов и социалистических партий.
Когда мы пришли туда во втором часу, задержавшись в Совете, — народу собралось человек до сорока. Стоял невообразимый шум: кто-то кричал, кто-то требовал, кто-то упрашивал.
— Заседает! Кто заседает, зачем? Кто их просил без нас заседать?.. Вызвать сюда!
Это вызывали президиум частного заседания управ, вызывали силой, совершенно игнорируя то обстоятельство, что эти члены президиума, только на-днях выбранные ими же, — сами рабочие и всем известные заслуженные работники.
Скоро президиум вышел из комнаты и направился в зал, где все еще продолжали беспорядочно кричать и требовать.
Киселев попытался, было, призвать к спокойствию, хотел что-то; объяснить, но говорить ему не дали.
Киселев, Степанов, Любимов смущенно вынуждены были ретироваться в сторону.
— Врешь!.. Будет уж, натерпелись за шесть месяцев… Сами теперь возьмем.
— А… вы от комитета?.. Нам комитеты не нужны! Нам нужны выбранные от нас…
90
— От комитета!.. Вот оно, смотрите, — горланил оратор, разводя руками перед толпой единомышленников; там только хлопали по бедрам руками, качали головами и кричали, кричали без конца. Наконец, столковались на том, чтобы выбранная тут же из пяти человек комиссия созвала в клуб к 5 час. представителей рабочих масс по десять человек от каждой фабрики…
На этом дело временно закончилось. Было уже около 3 час. дня.
Настроение присутствовавших было явно угрожающее.
Они совершенно игнорировали все общественные революционные организации и, не имея определенного плана, кричали только об одном:
— Вы нас все газетами да речами кормите. Нет, вы хлеба дайте! А то натрещали с три короба, а на деле — нет ничего!
— Мы не собаки, околевать не будем! Раз взялись, — значит и доставать надо.
— Разные там антимонии разводить нечего!
— Народ волнуется… завтра выйдет на волю. Нам Совет да комитеты хлеба не дали… толку большого мы в них не видим…
Приблизительно таковы были речи большинства выступавших ораторов. А когда я пришел на собрание, — в президиуме сидело пять человек, — именно из этих, вот, ярых крикунов.
— Партийные они? — спрашиваю соседа.
— Полноте, какие там партийные, самые черносотенцы… Заседание проходило крайне беспорядочно: в толпе шумели и постоянно давали реплики.
— Господа, — заявил председатель: — на собрание пришли дать свои объяснения господин Латышев и Вас. Ив. Куражов. Желательно ли будет собранию их выслушать?
— Просим, просим! — загудела толпа.
Латышев и Куражов — городские купцы, пауки. Долго они говорили о трудности закупки, о непрестанных горестях, чинимых всяческими организациями и комитетами во время закупок хлеба.
После доклада Латышеву аплодировали и, надо сказать, аплодировали дружно.
Становилось страшно, на сердце было неимоверно тяжело.
Во время речи Латышева председатель все время смотрел ему прямо в лицо, заискивающе улыбался и сочувственно кивал головой.
Вышел говорить некто Балдинков или Дуденков, теперь уж не помню. Этот молодец Брюханова называл «господином Брюхановым», а Куражова и Латышева «товарищами».
Этот молодец сделал предположение, что кооперативы сознательно саботируют дело и сознательно ведут Россию на погибель.
А председатель все время молчал, лукаво поглядывал по сторонам и самодовольно ухмылялся.
Между прочим, когда Куражов спросил председателя:
— Меня сюда пригласил Совет рабочих депутатов — так?..
— Н… нет, — председатель замялся: — Н… нет… Это… Это, собственно, стихийное собрание.
И он был прав; собрание поистине было стихийное, и плоды стихийности были налицо: в президиуме сидели почти открытые черносотенцы, совершенно доселе не имевшие отношения к общественной работе. Они не знали ни Киселева, бывшего председателя Совета, ни Любимова, — городского голову, — деятельного работника в партии и Совете, ни Степанова, с первых дней революции проводящего фактически советские заседания…
— Вы кто?
— Я Киселев.
— А кто вы такой, — ваш мандат?
Наконец, всю эту сволочь убрали. Один за другим стали выступать ораторы, старавшиеся поднять престиж революционных организаций на должную высоту. И толпа одумалась. А когда кто-то крикнул, что следует переменить президиум, толпа загудела, закричала «долой».
И черносотенную свору прогнали.
Председателем выбрали Жиделева.
Товарищами — Вас. Петровича Кузнеца и меня.
Вновь выступавшие ораторы окончательно утвердили поколебленный, было, авторитет Совета и комитетов и внесли целый ряд практических предложений.
Решено было создать особую коллегию из рабочих, в которую вошли бы по два представителя от каждой фабрики и завода.
Коллегия будет работать при Продовольственной управе, следить за ходом работ и держать непрерывную связь с избирателями, чтобы рабочие постоянно были в курсе всех продовольственных дел. Кроме того, были намечены делегации:
1) к Временному правительству,
2) в Отдел снабжения при Петербургском Совете рабочих и солдатских депутатов,
3) к Салазкину в Нижний и
4) на места закупок хлеба агентами Кинешемского союза, чтобы рабочие могли убедиться, как трудно закупать хлеб, как много на местах всяческих препятствий и самых неожиданных осложнений.
По возвращении делегаты расхолодят рабочую массу, убежденную, что хлеба нет лишь потому, что местная Продовольственная управа ничего не делает.
5 октября 1917 г.
Собрались представители фабрик и выбрали делегации.
Через спекулянта Кузнецова решили достать для рабочих (незаконно) до тридцати вагонов муки на деньги, собранные фабричными комитетами.
Продовольственная управа тут в стороне.
Пришлось бежать на фабрику Витова, откуда пришли печальные вести: рабочие вышли, кричат, волнуются и не хотят посылать делегатов на совещанье при управе. Пришли с Самойловым и после 20-минутной беседы убедили рабочих в необходимости выбрать представителей. Выбрали, послали.
Только что пришли от Витова, звонят и просят к Дербеневу.
Пошли туда с Балашевым, но дело оказалось ликвидированным: суматоху подняли две бабы, поругавшиеся между собой и втянувшие в перебранку собрание.
