29 сентября 1917 г.
Теперь, почти через семь месяцев революции, ставится вопрос о реорганизации всего дела в Совете. Работали почти вслепую, от случая к случаю, без определенного плана.
В фабрично-заводских комитетах сборы поручались зачастую лицам ненадежным, и рабочие, вполне естественно, протестовали.
В Совете набрали целый штат служащих, а делать им нечего, потому что за всех работает один.
Подобные факты выдвинули на очередь вопрос о реорганизации Совета.
Надо будет поставить библиотеку, устраивать лекции и проч.
Все это было и раньше, все устраивалось, но как-то вразброд, без плана. Да и работников мало: всего лишь восемь — десять человек работает. А тут и всевозможные комиссии, и частные поручения, да и мало ли еще чего.
Надо проводить по фабрикам сборы, а рабочие противятся, — спеши разъяснить дело.
Нет хлеба, ситцу, — рабочие бунтуют, — спеши уговаривать.
Конфликт с хозяином, — спеши улаживать.
Просят провести митинг или прочесть лекцию, — отправляйся немедля.
А кучка работников все та же — маленькая, уставшая. Помощи ждать неоткуда.
Пробовали кооптировать, но кооптация делу помогает мало.
Словом, — недостаток работников, и только этим можно объяснить те несовершенства, которые можно наблюдать в работе Совета.
Будем верить, что по окончании войны (а дело идет к тому) придут к нам новые работники и разделят те тяготы и ту радость, которые теперь приходится брать на себя немногим.
* * *
28-го было очередное заседание членов нашего комитета. Я сделал доклад об истории максимализма. Товарищи выразили желание, чтобы я задавал каждый раз на дом вопросы, а они, продумавши, отвечали бы мне на следующем заседании. Связно рассказать не надеются, самой удобной формой первоначальных собеседований признают именно форму, вопросов и ответов.
На том и порешили.
Следующая беседа об Учредительном собрании. Доклад сделает тов. Балакин.
Жажда знания огромная, но требуется палка. Об этом даже просят сами. Таковы уж все мы, что работаем только по приказу.
Литературы за день продали что-то рублей на сорок. Словом, дело пошло. Сидоров сидит в комитете с утра до вечера и пока получает всего 50 руб. Денег нет, но думаем, что скоро наладим и эту сторону.
* * *
Еще в тот самый момент, когда мы организовали группу максималистов, некоторые товарищи определенно заявили, что они больше анархисты, нежели максималисты, и в группе остаются временно. Однако, до сих пор мы работаем вместе.
Товарищи начитались анархической литературы, прослушали две лекции Тюханова и были зачарованы сказочным царством, анархизма.
Теперь мы на грани полного разъединения. Приехавшие недавно два товарища-анархиста думают организовать здесь коммуну. Несколько человек из комитета, вероятно, уйдут, но комитет не умрет. Мы, оставшиеся, удвоим, утроим, удесятерим энергию, а комитету развалиться не позволим.
На окнах комитета и теперь уже красуется анархическая литература, и многие даже самый комитет называют анархическим. По существу мы очень близки, и весьма вероятно, что до поры до времени работать будем совместно.
30 сентября 1917 г.
О подмастерьях в Совете говорят довольно часто. Они требуют непомерно высоких окладов, пользуются тем, что их мало, что они нужны, а заместить некем. Даже сами рабочие жалуются, что подмастерья к ним относятся скверно. Сегодня в завком ткацкой Бурылина вбежала плачущая женщина:
«…сидят, как господа, — кричала она, — и подступиться нельзя: то курит, то „на двор“ уйдет, то разговаривает с кем, — прямо подступу нет… А меня обругал, осрамил…»
Из-за подмастерьев однажды несколько дней не работало человек пятьсот ткачей. Был ропот, ткачи заявили в Совет. Помню, решено было даже устроить нечто вроде курсов для подготовки подмастерьев из наиболее пригодных и способных ткачей.
3 октября 1917 г.
Первая из намеченных мною лекций была в Кохме, еще недели три назад. Прошла она успешно. Две следующие были проведены в Тейкове. В общем, за три лекции собрали до 300 руб. Кроме того, продали максималистской и анархической литературы рублей на тридцать. В Тейкове лекции прошли так же успешно, как и в Кохме. Театр был набит битком. Несколько сот человек вынуждено было уйти обратно, так как здание не вмещает больше пятисот. С продажей литературы, как всегда, наблюдается неприятное явление: как только пустишь свободно, — непременно растащат на несколько рублей. Так было и в Тейкове, где растащили рублей на шесть. Надо думать, что в этом повинны ребята и подростки. Когда мы объявили о продаже литературы и раскинули ее по роялю, толпа нахлынула, и впереди очутились мальчуганы. За одним я приметил: взял несколько книжек, ничего не дал и спросил сдачу с трех рублей. В горячке разбирать было некогда и пришлось сдать. Но сами рабочие, взрослые, отдавали даже тогда, когда могли бы спокойно уйти незамеченными, не уплатив ни единой копейки.
Помещение театра низкое, душное. Накурили и надышали так, что после первой половины лекции я уже окончательно изморился и с большим трудом провел вторую половину.
На следующий день, говоря о Трудовой Республике, перерыва не делал и после лекции сделал небольшой доклад о продовольственном деле, после чего местные работники осветили положение дела на месте и призвали рабочих к спокойствию, опровергнув всяческие ложные слухи, распространяемые приспешниками капиталистов. Тишина во время лекции абсолютная. Некоторые полтора часа до перерыва сидели без движения. Особенно памятна фигура рабочего, опершегося локтем на передний стул, положившего голову на ладонь и так, без движения, просидевшего до самого конца. Кудрявый, белокурый рабочий, с умным, пытливым взглядом.
Билеты на первую лекцию распространили в два-три часа, а на вторую даже нехватило, так что вторую смену, кончившую в девять часов, пришлось поворотить обратно.
Тейкову надо отдать справедливость, — рабочие любознательны, неспокойны, каждый миг готовы выступить по призыву Совета. Там исключительно большевики. Иной партии даже и не существует. Большевики в Совете, комитетах, в профессиональном союзе… Они же в Земской управе, они и в Думе, где председательствует председатель Совета, тов. Коротков.
Пришлось мне быть на советском заседании. То же боевое настроение, что и у нас. Те же нелады ткачей с подмастерьями, что и у нас. Тот же неизменный вопрос повестки каждого заседания, — продовольственный вопрос.
Там за сентябрь получили рублей по двенадцати. Совет держит в своих руках рабочую массу и силою авторитета сдерживает ее от сепаратных выступлений.
Особенное впечатление произвело то место лекции, где я говорил о рабочей массе как о единой армии угнетенных и порабощенных и призывал, помимо партийных разногласий, помнить свое классовое единство и во имя его организоваться, сплачиваться теснее вокруг Советов, комитетов и профессиональных союзов.
В толпе виднелись радостные, улыбающиеся лица, сочувственные кивания головой, переглядыванье, поколачиванье по плечу и т. д.
Там до сих пор было устроено всего две-три лекции, и рабочие жаждут живого слова.
* * *
В Елюнино пригласили меня присутствовать на выборах Земской управы. Были настолько внимательны, что прислали на станцию лошадь и подкатили прямо к правлению.
Из двадцати шести гласных восемнадцать большевиков и только восемь эсеров. Как ни странно это с первого взгляда, а на деле очень понятно и вполне естественно. Я видел мужиков, годов под 50, в лаптях, в изодранных тулупах и нахлобученных шапках, и когда спрашивал: — Вы, товарищ, какой партии? — Крестьянин, чистокровный земледелец, отвечал: «Большевик».
Согласитесь, что странно это слышать от темного крестьянина, до сих пор инстинктом тянувшегося к партии социалистов-революционеров.
Причину этого следует искать в тактике самой партии эсеров. Крестьянину стало ясно, наконец, что там, наверху, что-то неладно, что настроены там слишком мирно, что, голосуя вместе с эсерами, «можно проголосовать и землю», как выразилась Мария Спиридонова, предупреждая демократию на петербургском совещании, о недопустимости голосования за коалицию.
И вот крестьяне силою вещей должны были порвать с той партией, которая утеряла былой революционный дух, силою вещей вынуждены были итти к большевикам. Они видели, что эсеры в деревне — это наиболее податливая, наименее революционная, самая зажиточная часть крестьян, т. е., что «в эсерах ходят» и лавочники — мироеды.
Эсеры в Кохме на выборах Земской управы блокировались с кадетами.
Этот факт окончательно раскрыл малоимущему крестьянину глаза и заставил его отшатнуться от эсеров.
