— Нет, пейте! — неожиданно резко и даже злобно сказал Николай Николаевич. — В-вы не знаете жизни, а я исшагал ее вдоль и поперек. Пейте!
— Не могу!
— Ну хорошо. Второй раз приходится пить в одиночку.
Он медленно выпил водку.
— А вы зря отказываетесь, Андрей, — сказал Крамов подобревшим голосом. — В вас ведь тоже кипит жажда борьбы. А? Вы хотели перекричать водопад? Только это было тщетное усилие. А в вы помните, как о-один человек переплыл Ниагару? В бочке, кажется. С-словом, я предлагаю искупаться, и без бочек, — И он преувеличенно твердым шагом пошел к водопаду.
До сих пор мне смешно — нет, стыдно вспоминать о том, что произошло дальше. Точно кто-то с силой толкнул меня и поднял на ноги. Я быстро пошел вслед за Крамовым, на ходу снимая рубашку.
Но в эту минуту Светлана, которая точно в оцепенении, но с любопытством следила за нами, внезапно кинулась за мной и закричала Крамову:
— Прекратите! Сейчас же прекратите эти глупости, Николай Николаевич! Я требую!..
Крамов не останавливался. Светлана догнала его, забежала вперед и проговорила порывисто:
— Хорошо, купайтесь! Но подождите немного, мы с Андреем уйдем. А вы купайтесь. Идем, Андрей!
Какое-то мгновение мы стояли неподвижно. Потом Крамов повернулся к нам и сказал как ни в чем не бывало:
— Купание отменяется, друзья. В водопадах и горных речках очень холодная вода. Я об этом з-забыл. Купания не будет.
Мы медленно побрели к озеру, где нас ждал катер.
Прогулка была испорчена. Мы молча перешли на катер. Как часто это бывает после неприятного инцидента, о котором всем хочется позабыть, мы пробовали говорить о чем-то другом. Светлана раза два громко засмеялась. По все наши разговоры и смех как-то сразу обрывались, усиливая неловкость…
До пристани мы добрались часа в три ночи. Николая Николаевича ждала машина.
Он довез нас до дому и сказал на прощание:
— Вот что, друзья, я прошу меня извинить. Просто, как говорится, перебрал.
Он сказал это простым, искренним тоном, без всякой рисовки.
— Ну что вы, Николай Николаевич, — поспешно проговорил я, — прогулка была замечательная…
— Тем лучше, — невесело усмехнулся Крамов и, приветливо пожелав нам спокойной ночи, уехал.
Мы остались вдвоем. Что-то мешало нам расстаться. Думаю, у нас обоих была невысказанная, но настойчивая потребность сгладить неловкое впечатление от прогулки.
Я проводил Светлану до дверей ее домика.
— Что-то не узнаю Николая Николаевича, — сказал я, — Наверное, ему нельзя пить. Это бывает. Помнишь, на нашем этаже жил Володька Спирин? Такой спокойный, уравновешенный парень… А как выпьет — точно подменили человека.
Светлана молчала.
— Я тоже с чего-то взбеленился, — смущенно продолжал я. — Сначала этот нелепый тост, потом купание…
— Странный он человек, — медленно и задумчиво сказала Светлана.
Я был рад, что она нарушила молчание, ухватился за ее слова и продолжал:
— Да нет, что ж тут странного? Видишь ли, мы с тобой малые ребята перед ним. Он человек другого поколения, много видел, много испытал. С этим надо считаться. Что стоит за нами? Школа, институт. А за ним — построенные туннели, война, жизненный опыт…
— Не понимаю, при чем тут это?
— Ах, ну как ты не можешь понять! Мы не можем мерить Крамова на свой аршин. Может быть, ход его мыслей, ну, его ассоциации, что ли, не всегда нам понятны. Он может сказать не так, как сказали бы мы… Словом, нам трудно судить его. Не все, Светлана, укладывается в дважды два — четыре.
— В этом ты, пожалуй, прав, — раздумчиво сказала Светлана.
Я не понял, к чему относятся ее слова — к моим размышлениям о Крамове или к «дважды два».
И вдруг я почувствовал, что мне трудно говорить об этом со Светланой. Я никак не мог догадаться, о чем она думает сейчас. Вместе с тем невозможно было так просто проститься с ней, я чувствовал, что мы не должны разойтись сегодня, не сказав еще чего-то друг другу.
— Можно мне зайти к тебе? — спросил я.
— Да, конечно.
Мы вошли в ее маленькую комнатку. Светлана опустила штору и зажгла свет. Я сел на нары. Светлана стояла, прислонившись к стене. Я заметил, что она медленно переводит свой взгляд с дощатой ребристой стены на нары, где в беспорядке валялись ее платья, на висящий на гвозде пыльный комбинезон, на уже покоробившийся, пожелтевший от накала лампы абажур из бумаги.
Потом она откинула голову и стала смотреть на потолок. О чем она думала сейчас? О Москве? О горах, между которыми мы недавно плыли?
Внезапно всем сердцем, всем своим существом я почувствовал, что есть что-то, от чего мне надо немедленно, сейчас же, отвлечь Светлану, что она в эти минуты уходит, уходит от меня…
И то чувство покоя, уверенности в Светлане, в ее любви ко мне, уверенности в том, что все мои сомнения позади и ничто уже не может разлучить нас, оторвать друг от друга, это спокойное, радостное чувство вдруг исчезло. Я ощутил щемящую пустоту внутри себя.
Эту пустоту нужно было немедленно заполнить. Я не должен уходить из этой комнаты, не должен ни на миг расставаться со Светланой. С этой минуты мы должны быть вместе не только в мыслях, не только в ощущениях, но и физически быть вместе.
Сделав шаг к Светлане, я обнял ее. Сердце мое колотилось, я долго не мог произнести ни слова.
Светлана оставалась все такой же далекой от меня, отсутствующей. Правда, она положила руки на мои плечи, но мысли ее были далеко.
И вдруг она точно вернулась ко мне, вернулась из дальнего путешествия. Пальцы ее ожили на моих плечах. Она улыбнулась, притянула к себе мою голову, прижалась лицом к моей щеке.
— Светлана, Света, — говорил я, — давай отныне будем вместе. Давай никогда-никогда не расставаться. Будем жить здесь, в этой комнате. Вот сейчас, теперь… Я не уйду. Мы будем вместе всегда, всегда…
Она обхватила своими горячими руками мою голову и прижалась к моим губам… Потом чуть оттолкнула меня, села на нары и сказала:
— Сядь, успокойся. Давай посидим вот так, тихо-тихо…
Я сел рядом с ней.
— Андрюша, тебе надо идти, — убеждающе и подчеркнуто спокойно сказала Светлана.
— Я не уйду! — крикнул я.
— Подожди, не перебивай, — настойчиво сказала Светлана. Она помолчала немного. — В этой комнате нельзя жить вдвоем. Ты же сам знаешь, что это просто невозможно сейчас.
— Разве в таких случаях может иметь значение размер комнаты?
Светлана улыбнулась.
— Какой ты нетерпеливый! Ведь я с тобой, приехала к тебе, мы вместе… Разве не так? — Она посмотрела мне прямо в глаза и спросила: — Или, может быть, ты не веришь мне?
Нет, я верил ей. Я снова верил ей! Я уже не ощущал пустоты в душе.
— А теперь иди спать! — решительно проговорила Светлана и встала. — Иди, прошу тебя!
Что-то было в ее голосе, что заставило меня подчиниться. В нем была нежность и вместе с тем что-то настойчиво-требовательное. Спустя час, когда я лежал без сна у себя в бараке, на жестких нарах, слушая дыхание спящих людей, я так и не мог понять, почему я подчинился, ушел, не остался у Светланы.
Но я ушел. Может быть, переход от сознания, что утеряно что-то важное, к прежнему ощущению уверенности был слишком резок, слишком потряс меня, слишком обрадовал…
Прошел месяц.
Теперь наш участок нельзя было узнать. Мы проложили в горе штольню длиною в шестьдесят метров. По рельсам бегали два электровоза.
Еще недавно мне казалось, будто я попал на отсталое, заброшенное, затерянное строительство. Мы начинали, имея только пять бурильных молотков, десять вагонеток и дряхлый мотовоз…
Теперь мне казалось, что грохот наших взрывов, гул бурения слышны по всей стране, и мы перестали чувствовать себя на отлете. Прибыл электровоз, за ним второй, были доставлены новые, тридцатидвухкилограммовые бурильные молотки. Мы оборудовали зарядовую станцию для электровозов, заменили старый компрессор двумя новыми.
В то дни люди и туннель составляли одно целое. Вы понимаете меня? Я пишу без всяких там символов, как было, так и пишу. В проходке есть свой ритм, он и стал ритмом нашей жизни…
Мы вели круглосуточную атаку горы. Завеса буровой пыли прикрывала забой, в который впивались пять бурильных молотков. Она опадала только на короткое время, когда закапчивалось бурение и запальщики закладывали в шнуры аммонитовые патроны.
Это случалось шесть раз в сутки. Шесть раз, днем и ночью, мы все покидали туннель, и наше место занимали запальщики со своими брезентовыми, набитыми красными патронами сумками.
И тогда взрывы потрясали гору. Соседние горы отвечали эхом на эти удары, вода мертвого озера вздрагивала и покрывалась рябью…
В те дни я чувствовал себя уверенным, как никогда.
Все свои прежние тревоги я связывал с нашими неудачами. Ведь в институте нас учили применять новейшую, передовую технику. Поэтому я и растерялся, столкнувшись с трудностями первого периода нашей работы, когда техники у нас не было. Теперь все изменилось, я и Светлана чувствовали себя во всеоружии.
