Поля сидела очень бледная, словно ей стало дурно.
— Папа… — начала она, но тут я заорал:
— Слушай, отец! Мне тоже на месте не сидится. Возьми меня с собой, а?
— Куда взять? Как? — быстро спросил он, вскинув брови.
— Ну обычно, как еще! Я один раз просился — помнишь? — ну тогда, в Свердловске, в аэропорту, а ты не взял, сказал «нет».
— Я не сказал «нет». Я сказал «не могу». Я думал о матери.
— А сейчас мне девятнадцать, я совершеннолетний. Кто мне может запретить поехать с тобой? Кто?
— Ты что, серьезно? — Он встал со скамейки. Мы были одинакового роста, но он куда шире в плечах, крепче, плотней. — А мать?
— Что мать! Она рада будет. Я же ей нервы мотаю. Вчера ножом пырнули, сегодня дома не ночевал. Мать рада будет!
— А твоя подружка?
— С собой заберу!
— Слушай, Поля, — сказал отец, и голос его дрогнул, как от сильной, неожиданной радости. — Как, по-твоему, он врет или серьезно?
— Ты думаешь, я знаю! — закричала бедная сестрица, вскакивая на ноги.
— В Ташкент поедем, отец, — трясся я. — А потом еще куда-нибудь — к эскимосам, к камчадалам! Моя подружка и подождать может. Твоя — тоже. Мы новых найдем, что нам стоит!
Если бы он мне двинул, я бы не удивился, но Поля кинулась к нему, словно защищая от угрожающей опасности.
— Папа, не слушай его! Я тебя люблю!
Он обнял ее за плечи, трудно выговорил:
— Знаю, Поля. Спасибо.
— Я о тебе все время думаю, когда ты здесь и когда тебя нет. Я тебя часто во сне вижу… разговариваю с тобой. Мне очень плохо без тебя!
Я засмеялся.
— А ты случайно не дева Мария, сестрица? Ну-ка повернись к солнцу! У тебя нимб над головой!
— Заткнись, Константин!
— Это ты мне?
— Да, тебе!
— А как насчет свободы слова? Слышал, что это такое?
— Слышал, демагог.
— Ну так не приказывай мне и не затыкай рот! Здесь тебе не казарма! Перед тобой деточки твои кровные! — юродствуя, прокричал я.
Поля перепугалась не на шутку, прижалась к отцу.
— Папа, не слушай его! Он не соображает, что говорит.
— Ты действительно не в себе, Константин. Возьми ключ, иди в номер, очухайся. А еще лучше — домой. Подумай о матери.
Так и сказал: «Подумай о матери», клянусь! Я не ослышался, нет. Он сказал: «Подумай о матери». Он! Мне! Это было уж слишком. У меня все в глазах поплыло. Поля сказала потом, что я в бешенстве топнул ногой. Может быть… вполне возможно.
— Зови меня на «вы», папуля! — заорал я. — Я заслужил это! Я старше тебя на миллион лет! Я ветеран семейной войны! У меня на груди медаль «За отвагу»! Я контуженный! Меня нужно пропускать без очереди в магазинах!
И еще что-то вопил, точно не помню. Он шагнул ко мне — обнять, что ли, хотел, а может, нокаутировать? — но я уже уходил по аллее, припадая на левую ногу, уходил что есть сил и не слышал их окриков…
Пока я прошагал три квартала, очухался и даже повеселел.
Татьяна ждала меня в условленном месте, около цветочного магазина. Она была не одна. Рядом с ней стоял и оживленно жестикулировал какой-то высокий очкастый тип в вельветовом костюме. Татьяна внимательно слушала его, глядя снизу вверх. Я приблизился и вежливо сказал:
— Привет! Хорошая погода, не правда ли? Оба враз повернулись ко мне.
— А, явился! — бросила Татьяна, бегло скользнув по мне взглядом. — Ну и что дальше? — спросила она очкастого верзилу как ни в чем не бывало.
— Да, собственно, все, — смешался тот при моем появлении.
— Видите ли, — заявила Татьяна очень оживленно. — Идея неплохая. Но сейчас я немного занята. Дайте мне ваш телефон, и я, возможно, позвоню.
Длинный покосился на меня, неодобрительно так; я ему поощрительно улыбнулся во весь рот.
— Это можно, — сказал он. — Запомните или запишете?
— Валяйте! — заметил я. — У нее память отличная. А забудет, я напомню. Обязательно.
— Без тебя обойдусь как-нибудь!
— Видите, без меня обойдется как-нибудь.
Он назвал номер. Татьяна прилежно повторила его.
— Всего доброго. Не прощаюсь, — вежливо сказал вельветовый костюм. Он бросил на нее многозначительный взгляд и отправился своей дорогой.
— Баскетболист? — осведомился я закуривая. — Гордость советского спорта?
— Представь себе, писатель.
— Неужто? И что написал?
— Книги! Несколько книг. Не то что некоторые.
— У него головка маленькая, как у ящера. Откуда взяться мыслям? А зад широкий, усидчивый. Это хорошо. Что предлагал?
— Не твое дело! — огрызнулась она.
— В институте была?
— Не твое дело!
— Ладно, — сказал я с веселой злостью. — Баш на баш. Я тоже познакомился кое с кем. Симпатичная блондинка. Зовут Лиля. Поэтому и опоздал на пятнадцать минут.
— На двадцать три! Я уже уйти хотела!
— Не считай минуты, не мелочись. Впереди у нас целая жизнь!
С этими словами я ее оставил и вошел в магазин. В кармане был вечный трояк, на многое я не мог рассчитывать, но на три тюльпана как раз хватило. Я опять вышел на улицу и замер. Рядом с Татьяной стояла старая цыганка в широком цветастом платье и держала ее за руку. Старуха была страшна как первородный грех. Прохожие оглядывались на нее посмеиваясь. Татьяна слушала гадалку, закусив губу, с невероятно сосредоточенным лицом.
Я подошел со своим жалким, нищенским букетиком. «Ну, старая ведьма…» — хотел я было начать, как андерсеновский солдат, но Танька быстро-быстро проговорила, скосив на меня глаза: «Подожди! Не мешай!».
Дальняя дорога, само собой… Трефовый валет… Линия жизни… Коварная соперница… Позолоти ручку, милая.
Татьяна как сдурела: вынула и отвалила страшенной бабке металлический рубль! Потом она повернулась ко мне, помаргивая быстро-быстро.
— Цыганка сказала, что меня ждет несчастье!
— Слышал.
— Я ей верю!
— И что дальше?
— Ты опоздал на двадцать три минуты даже в такой день. А что будет потом?
— Дай руп — скажу.
— Тебе шутки! А цыганки не врут. Вот эта линия, — и она ткнула пальцем в ладонь, — несчастная судьба.
— Не пугай. Держи!
Из-за спины я протянул ей тюльпаны. Лицо Татьяны мгновенно осветилось улыбкой. Темные глаза заблестели. Кончиком языка она быстро облизнула губы. Голос ее дрогнул:
— Так мы в самом деле идем… туда?
— А ты как думала! Чем я хуже отца? Для него это дело — раз плюнуть. Пошли, Ивакина!
— Как ты сказал?
— Пошли, Ивакина! — повторил я. — Чему быть, того не миновать.
Обнял ее за плечи и повел по улице.
С первого телефона-автомата я позвонил домой. Я насчитал десять длинных гудков и повесил трубку. Куда пропала мать? Кто кого разыскивает — она меня или я ее?
— Нету! — ответил я на безмолвный вопрос Татьяны.
— Да ты не волнуйся, — пожалела она меня, взяв под руку.
— Кто волнуется? С чего взяла?
— Вижу.
— Плохо видишь!
— Ну пусть плохо. Согласна, — прижалась она ко мне плечом.
Я тотчас остановился.
— Что-то ты больно добренькая стала, — процедил я. — Не успела выйти из загса, уже подлизываешься.
— Я подлизываюсь?!
— Вот именно! Сразу «согласна». Голосок елейный. Учти, я не люблю марионеток.
— Это я-то марионетка? — поразилась она.
— Еще нет, но не вздумай мне поддакивать. Мать отцу в юности поддакивала — и наподдакивалась.
— А ты не вздумай стать подкаблучником. Ненавижу!
— Не дождешься, — пообещал я.
Мы пошли молча и молчали странно долго, как никогда не бывало: минуты три или четыре. Длиннейшая получилась пауза, как в театре, когда кто-то забыл слова роли; но мы-то не играли и не чужой текст вспоминали, мы, оказывается, могли обойтись вообще без слов, одними мыслями, как телепаты.
Вдруг я остановился и громко сказал:
— Сегодня пойдешь ночевать ко мне домой… приказываю! Татьяна изменилась в лице.
— Ты что, Костя? Нет, я не смогу…
— Пойдешь, как миленькая! Я все матери расскажу. Да она и так чувствует, чувствует! Только признаться себе боится.
— Лучше подождем. Через месяц. Вытерпим как-нибудь.
— Нет, Танька, не хочу я терпеть и врать. Надоело!
— Мне жалко ее, знаешь… Она ведь тебя теряет. Она меня ненавидеть должна.
— Пусть только попробует! И ты только попробуй! Я вам тогда такую жизнь устрою — не возрадуетесь.
— Костя, я тебя боюсь, — сказала она отшагнув.
— Сам себя иногда боюсь, — пробормотал я. Вдруг накатила усталость и нога сильно заболела. — Пошли назад.
— Куда?
— В гостиницу. Отца утешать. Он существо беззащитное.
— Ты что, и сегодня поссорился с ним?
— Кто сказал?
— Я так подумала…
— Ну и зря. — Мы вышли из переулка на солнечную, многолюдную улицу. — У нас с отцом все в порядке. Все в норме, блин-компот. Уу, липовая нога, шагай! — злобно прикрикнул я.
— Болит?
