— Он. И я, — негромко сказала она.
— Дура! — простонал я. — Ох, дура!
И в ту же секунду ослеп от пощечины, которую она мне закатила. Ну да, ослеп, а прозрев через мгновение, увидел, что Татьяна злорадно, без всякой жалости усмехается, а она, эта Лиля, стоит с испуганным лицом и опущенными руками — такая бледная, светловолосая, такой несказанной красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать!
Я замотал головой, заорал:
— В каком ухе звенит? Быстрей говорите!
— В левом! — злорадно откликнулась моя будущая супруга.
— Прости, — с глубоким чувством сказала Лиля.
— Я думал, ты смирная, а ты… Теперь я за тебя спокоен, Лиля! Ты себя в обиду не дашь, Лиля. Мне теперь отца жалко, Лиля!
Татьяна подсела ко мне на подлокотник кресла и, сжалившись, погладила по волосам. Я оттолкнул ее руку.
— Честно скажи, сколько раз замужем была? — крикнул я.
— Опять получишь, — предупредила Татьяна.
— Нет, уже не получит. Я никогда не была замужем.
— Скажи еще — первая любовь!
— Да. Первая, — подтвердила она еле слышно. Она как будто засыпала на глазах — бледнела и обессиливала.
— Ну везет отцу, блин-компот! — захохотал я, как придурок. (Наверно, получил легкое сотрясение мозга). — Все его любят, все по нему с ума сходят! Мать до сих пор хранит его фотографии, можете поверить, а? Жена номер один приходит в гости в гостиницу, это надо же! Третья… как ее?.. Галина-малина тоже поди слезы льет, так?
— Да, она сильно переживает. Она не хотела давать развод.
— А тебе жаль ее?
— Да, очень жаль, — еле расслышал я.
— Ты его отбила у нее или он сам отбился?
— Он сам так захотел.
— Ну еще бы! Его желания для него закон! Тебе он тоже понравился? — перекинулся я на Татьяну.
— Да! — заявила она, дразня меня, высунув язык. — Да, да! Очень интересный мужчина. Поинтересней тебя.
— Еще одна попалась! И сестра хороша! Он ее бросил младенцем, а она ему в любви клянется. Все с ума посходили, чокнулись!
— А ты первый, — сказала Татьяна.
— Я?!
— Больше всех его любишь.
— Я?! — задохнулся я.
Тут, легок на помине, появился сам Ивакин — без стука, широко распахнув дверь, с каким-то пакетом в руках. Он, наверно, взлетел на четвертый этаж одним махом, не дожидаясь лифта, — так торопился к своей Лиле. Надеялся застать ее одну, а тут на тебе — опять нежданные гости, черт побери!
Я не дал отцу отдышаться, сразу выложил:
— Привет тебе от Любомирова!
Известное правило: всегда лучше нападать, чем защищаться.
— Где ты его видел? — спросил отец останавливаясь.
— Я его каждый день вижу. Он у нас вроде домового. Просил тебя позвонить, между прочим.
— Да?
— Ага! А в гостиницу не пошел. Здорово куда-то спешил. Друзья у тебя что надо, отец! У вас так принято, что ли, по десять лет не встречаться, а потом отделываться звонками?
— Опять за свое взялся. Кончай этот тон, Константин! Надоело! — чуть не взмолился он.
— А ты мне вмажь! Сразу замолчу.
— Ей-богу, хочется. Таня, вы не можете его успокоить, а?
Татьяна покачала головой, пристально на него глядя. Нет, она не может меня успокоить. Я неуправляемый.
— Точно! — одобрил я, обхватив ее рукой за пояс и привлекая к себе на колени.
Отец засмеялся. Он подшагнул к Лиле и тоже обнял ее рукой за плечи, не желая отставать от нас.
— А ты что мрачная? Что у вас тут происходит?
— Ничего. Просто разговаривали, — уклонилась она от его руки.
— Обо мне?
— Да, о тебе.
— Ясно, ясно! Сплетники вы, ребята. Как насчет того, чтобы пообедать в ресторане? — деятельно предложил он, оглядывая всех нас.
— А как насчет Вадима Павловича? Позвонишь ему?
— Позвоню — отстань! А ты матери звонил?
— Звонил — отстань! Пообедать можно. Но при одном условии.
— Какие еще условия? Не можешь без условий борща похлебать, — опять засмеялся отец. Он, видимо, твердо решил обойтись без конфликтов, разрядить, как говорится, обстановку… а может, в самом деле считал, что ничего особенного не происходит?
— Я угощаю.
— Ого! А на какие средства?
— На твои, — сказал я. — На те самые. Или ты раздумал?
— Да нет. Вот они! — Он вытащил из заднего кармана джинсов бумажник. — Только ты это брось, Костя. Они тебе пригодятся.
— Когда? В будущей жизни?
— Отдай матери. Найдет применение.
— Ладно, не волнуйся! Я тебе верну, когда разбогатею. А сейчас охота кутнуть на всю катушку. Повод есть, отец!
— Да? Какой?
— Я же тебе говорил — не помнишь? Грустный повод, ох, грустный! Рюмками чокаться не будем. Нельзя!
— В чем дело? — нахмурился он.
— Мы только что из загса, — сказал я. — Вот новая Ивакина. Можешь выразить нам свое соболезнование.
Отец по-настоящему опешил. Вскинул брови, быстро взглянул на свою Лилю (а она на него) и замер. Татьяна соскочила с моих коленей и тоже уставилась на меня.
— Это правда, Таня? — наконец вымолвил отец.
— Да! Мы подали заявление. Правда.
— А почему… интересно… я должен выражать соболезнование? — медленно произнес отец.
«Действительно, почему?» — безмолвно и гневно вопрошал меня взгляд Татьяны. Она меня знала лучше всех, и она сразу увидела, что меня трясет, что со мной опять что-то неладное происходит… и мучительно пыталась догадаться, в чем дело.
— Ясно, почему, — усмехнулся я. — Мы сегодня зарегистрировались, через месяц поженимся, а через год я ее брошу. Подтверди, Танька!
— Через год? — повторила она непослушными губами.
— Может, даже раньше. Может, через полгода.
— А! Ну да! Конечно! — закричала она осенено. — Неужели ты думаешь, что я рассчитываю на всю жизнь? — И она со свирепым видом повернулась к отцу. — Он меня бросит через год, ясно вам!
— Тебя брошу, а женюсь на другой, — сказал я. — Например, на Шемякиной.
— Меня бросит, а женится на другой, например, на Шемякиной! — подхватила она.
— К тому времени уже ребенка заведешь, Танька. Останешься с ребенком на руках.
— Само собой, с ребенком на руках! Это уж как водится. У него же ваши гены! — крикнула она в лицо Ивакину. — Он обязан продолжать отцовскую традицию. Сколько у тебя уже детей?
— Не знаю. Сбился со счета.
— Он сбился со счета, ясно вам? Можете гордиться таким сыном! У него только один недостаток — очень любит свою мать. Нет, чтобы давным-давно уехать от нее, бродить по свету да поплевывать на все! А он одну ночь не переночевал дома и уже комплексует: как она там? Тут он не в вас пошел, очень жаль!
— Слабаком я оказался, Танька.
— Вот именно — слабаком! Поучился бы у отца, как это делается! А то ответственность, понимаешь! Угрызения совести? Нет ничего этого на свете!
— И любви, Танька, нет. Один голый секс. По образцам шведской порнографии.
— По каким там образцам — шведским или отечественным — безразлично! Главное, что пресытимся через год, начнем изменять друг другу — это уж обязательно!
— Все к этому идет, — сказал я.
— Вот именно, все к этому идет. Не до конца же жизни вдвоем да вдвоем! Вы же его за ничтожество будете считать — правильно? — если он скажет, что хочет прожить со мной до золотой свадьбы.
— Сама не вздумай сказать. Насмешишь папу. — Я обнял ее за плечи.
Мы на миг забыли о них, будто они испарились, исчезли, как бесплотные духи; в ее темных сияющих зрачках я разглядел такое сильное чувство, что мне даже страшно стало. Потом лишь услышал голос отца:
— Неужели, по-вашему, я такой гад, ребята? — проговорил он.
И вдруг заплакала, закрыв лицо руками, Лиля.
Мы с Татьяной, не сговариваясь, вышли из номера. Отец крикнул вслед, чтобы подождали в холле. Так мы и сделали, усевшись в кресле. Долго молчали, не глядя друг на друга. Тяжело было на душе; что-то саднило внутри, как при зарождающейся болезни. Я думал: надо отрезать язык и выкинуть собакам. Надо регулярно принимать элениум, как мать. Надо оглохнуть и ослепнуть, погрузиться в тишину и немоту, в свой собственный, независимый ни от кого космос. А еще лучше ни о чем вообще не думать — ни о том, что было, ни о том, что будет, как это умеет твой приятель Таракан. Ох, черт! Зачем он только приехал!
— Зачем он только приехал, Танька? — вслух взмолился я.
Ответа не ждал, сам себя спросил. К тому же в коридоре появилась мать. За руку ей цеплялась толстая дежурная, та самая, надо думать, что привязалась к Лиле…
— Да отпустите вы меня, ради бога! — отбивалась мать. — Неужели не видите, что я старая женщина!..
Дежурная отстала, поспешила, наверно, вниз жаловаться начальству на жильца 413-го номера, к которому гости ходят без пропусков… Нас она не заметила. Я встал и сказал Татьяне: «Пойдем!» Она не из трусливых, но тут задрожала, как будто я ее не к своему отцу родному, не к своей матери родной приглашал, а на удаление зуба к зверю дантисту… Мы опять вернулись в номер. Дверь была открыта. Мать стояла спиной к нам. По ее голосу сразу понял, что она в том состоянии, когда плохо понимает, что говорит и делает, на грани истерического срыва…
