— Сверловщик.
— Вот бы тебе у нас работать. Нам металлисты нужны.
— Ну, да. Променяю я свой завод на метро…
Парень вытянул ноги и стал разглядывать свои сапоги.
— Наш завод для Днепростроя рабочее колесо делал, — продолжал Павел после недолгого молчания. — Нигде еще такого не делали. Десять метров диаметр.
И Павел взглянул на девушку. Она читала.
— Цельное? — спросил парень.
— В том и дело, что цельное. Чтобы его на станцию-свезти, пришлось стену в цеху рушить. Для него, говорят, специальный вагон построили. На шестнадцати колесах, — и Павел снова посмотрел на девушку. Она все читала.
— А как же его по мостам везли, по фермам с ездой по низу? — открыв глаза, спросил железнодорожник. — Габарит не позволит.
— На ребра, наверно, ставили… — заметил парень.
— Тогда высота не позволит. Опять же габарит. Где это мы едем? Эге! Уже «Красный Треугольник»!
Железнодорожник торопливо поднялся и пошел к выходу.
— Загнул ты, брат, — заметил парень.
— Ну, конечно. Вы в своем метро копаетесь… — и Павел начал сбивчиво и нескладно доказывать, что все это правда, хотя и сам знал, что немного перехватил, особенно насчет шестнадцатиколесной платформы.
— Загнул, брат, чего там, — сказал парень и вышел.
Павел вспыхнул и взглянул на девушку. В это время она тоже как-то печально посмотрела на него и быстро опустила глаза в книгу.
Стало совсем пусто. Кондукторша дремала, сунув руки в рукава, и уже не объявляла остановок. Трамвай шел, не притормаживая на стрелках, видимо вожатый торопился закончить последний рейс. Тихонько покачивались пластмассовые подвески, изредка мигали лампочки, и за окнами вспыхивали зеленые зарницы.
Девушка оглянулась. Павел удивительно безошибочно понял, о чем она сейчас подумала. Она подумала о том, что неловко сидеть рядом с незнакомым человеком в пустом вагоне и надо бы отодвинуться, но и отодвинуться как-то неудобно. Павел немного отодвинулся и покраснел. Девушка поблагодарила его взглядом. Потом она протерла перчаткой стекло, повернулась к окну, и Павел снова безошибочно понял, что она ожидает, когда появится циферблат электрических часов.
«Надо бы часы купить», — с грустью подумал он.
Девушка смотрела в окно, и стекло потело от ее дыхания. «Хорошо бы поговорить с ней. Спросить бы ее о чем-нибудь. Наверное, она слушала про колесо и думает, что я трепло какое-нибудь. Чего бы такое ее спросить?»
Девушка посмотрела время и снова принялась за «Войну и мир».
«Может быть, спросить, который час?». Это, пожалуй, лучше всего. Ну, она ответит, который час, а дальше что? А дальше… дальше… Что я скажу ей о себе? Да ну ее, ничего не буду спрашивать. Я, конечно, не боюсь, да глупо заговаривать в трамвае…»
Чтобы отвлечься, он уставился в мокрые рейки пола с налипшими на них розовыми билетами и стал вспоминать Вышний Волочок: и маленькая мамина комната, и садик с яблоней, и комод ясно представились ему, только возле комода сидела девушка в пуховом платке и читала. Тогда он начал думать о заводе, о мастере Тихоне Михайловиче, о Цыганке, и ему так же ясно представился цех, но и в цехе, возле сверлильного станка, сидела девушка в пуховом платке.
«Конечно, с ней бы можно было поговорить, если бы железнодорожник не совался не в свое дело, — вздохнул Павел. — Критик нашелся. Из-за этого железнодорожника она, наверное, и отвечать ничего не станет. А хорошо бы ей сказать, что я через месяц выполню свою пятилетку и стану работать в счет пятьдесят первого года, что я придумал скоросменное кольцо для сверл и делаю по десять коллекторных втулок. Хорошо бы сказать, что про меня напечатали в газете «Смена»…
Павел покосился на девушку. Она сидела все так же, склонившись над книгой. Он взглянул на страницу и прочел: «Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал…» — дальше было написано по-немецки.
«Что это она все время одно и то же читает? — изумился Павел, и сердце его застучало чаще. — Полчаса едем, а она одну страницу… Вот это я и спрошу. Спрошу, и все…»
Трамвай подходил к райсовету.
Девушка закрыла книгу и стала медленно поднимать воротник.
«Неужели выходит?» — со страхом подумал Павел. Подняв воротник, она так же медленно, словно чего-то ожидая, надела рукавицы, домашние вязаные рукавицы с хвостиками шерсти на больших пальцах, и укоризненно взглянула на него. «Ну, скажите же что-нибудь. Я уж вижу, что вы хотите говорить со мной», — прочел он в ее глазах.
А он сидел, молча глядя на нее, и чувствовал, как билось его сердце.
Девушка быстро, как по жердочке через ручей, прошла между пустыми скамейками, вышла на площадку и с трудом задвинула за собой дверь.
Трамвай остановился. Наступила такая тишина, что был явственно слышен звук удаляющихся шагов.
В третьем вагоне позвонили три раза, позвонили в первом, вожатый ударил в ножной колокол, вагон дернуло, и за окном снова поплыли мутные фонари.
«Вот и ушла… Ну и ладно… — попробовал Павел размышлять спокойно. — А она сама хотела, чтобы я говорил… Подумаешь…»
Проехали путепровод.
Павел вышел на площадку. От снега улица казалась светлой и незнакомой. Вдоль мостовой тянулся длинный заводской забор, оклеенный афишами, и невысокие деревья стояли возле него. А снег все падал и падал, медленно и бесшумно, словно стараюсь не разбудить темные дома и деревья.
Остановка была у самых ворот завода. Павел прошел по белому двору, на котором никто еще не успел наследить, и вошел в теплый и шумный цех.
— А, Паша! — закричал издали Тихон Михайлович. — Ну как, посадил мамашу?..
— Товарищ мастер, — сказал Павел, глядя на него исподлобья. — Долго я буду в учениках ходить? Ведь обидно. Васька Цыганок через месяц пятилетку выполнит, его портреты в газете «Смена» печатают, он и скоросменное кольцо придумал, а я что? Тихон Михайлович, скажите, чтобы меня на самостоятельную работу поставили. Ведь вы же сами знаете, что я и на «хсз», и на «фего», и на «цинцинати» работать могу… Тихон Михайлович…
— Не нервничай, — сказал мастер и выставил, по своей всегдашней привычке, руку щитком. — Ишь ты какой… Может быть, я про это и без тебя догадался. Сходи-ка за нарядом…
Павел побежал вверх по железной лестнице, и ступеньки, одна за другой, пели под его ногами.
Отсюда сверху, через просторные окна хорошо были видны мерцающие огни ночного города. То в одном доме, то в другом гасили свет. Люди ложились спать. И незнакомая девушка, наверное, уже легла спать. Кто она? Откуда она так поздно возвращалась домой? Может быть, завтра она тоже поедет в этом же трамвае?..
1948.
1
Утром на реке Медведице тронулся лед.
— Вот чудеса пошли, — говорил перевозчик Анисим мальчику лет десяти по прозвищу Огарушек, — об эту пору, бывало, мужики на ту сторону на санях ездили, а этот год уже реку ломает.
Они сидели на скамейке у ворот крайней избы, в пяти шагах от обрывистого берега, и мимо них грязно-белым стадом, сопя и похрустывая, проталкиваясь и поднимаясь на дыбы, тесно шли льдины.
— У нас в Великих Луках всегда в этакое время лед идет, — сказал Огарушек.
— Ясное дело. У вас места низкие, а мы здесь живем на самом на верхотурье… От нас, парень, реки текут на все четыре стороны. Волга — туда, Двина — вон туда. Бывал я в твоих Великих Луках. У вас и снегу-то нет.
— Ну да! — сказал Огарушек. — Снег у нас есть.
— Да что это за снег: на одной улице идет, на другой тает. У вас, парень, всю, почитай, зиму на колесах ездят, а здесь, бывает, на сажень наметет — двери из избы не отворить.
— Зато у нас тепло.
— Ну так и что, что тепло. Здесь тоже не холодно, и людей сюда прибывает все больше и больше. А почему? Потому что места золотые: леса, озера — много всякого зверя…
— Дедушка, — сказал Огарушек, — гляди-ка, кто-то там кричит. Нам кричит.
Анисим, прикрывшись ладонью от солнца, стал глядеть.
На том берегу возле самой воды стоял человек и размахивал кепкой.
— Дурной, вот и кричит, — сказал Анисим. — Будто не понимает, что ветер в ту сторону… Да, много у нас всякого зверья. Вот, к примеру, дикая коза. Если ее до рождества убить, да зажарить, да положить перед тобой кусок рядом с бараньим — не отличишь.
— А он все кричит, — сказал Огарушек, — не уходит.
— Или выдра. Бывало, выйдешь на озеро — осока расступается. Это и есть — выдра плывет.
— А какая она?
— За шкуру дают много денег, хлеба, сахару, хлопчатки. Вот она какая.
Один за другим подходили поглядеть реку колхозники.
Пришел Гришка-партизан, парень добрый и хулиганистый. Пришла и мать Огарушка — тетка Даша, застенчивая и краснеющая по всякому пустяку. Года четыре назад перебралась она откуда-то из-под Великих Лук с тремя ребятишками, да так и прижилась здесь, привыкла и осталась навсегда. Пришла бригадирша, Мария Тихоновна, сухонькая, глухо, до бровей, повязанная платком.
