«Надо было взять жердь, не задаваться», — подумала Лена.
Итти наискосок не удавалось: то и дело попадались широкие разводья. Для того чтобы пробраться на соседнюю льдину, приходилось итти кружным путем, через пять, а то и шесть льдин. Так с самого начала принялась Лена петлять то туда, то сюда, и некогда было ей оглянуться по сторонам. Она сбивалась, путалась, берег оказывался то сзади ее, то сбоку, а бабы, наверное, смотрят и не понимают, чего она мечется по реке, как давеча не понимали Павла Кирилловича.
Лена шла осторожно. В сапогах недолго и поскользнуться. Льдины были гладкие, чисто подметенные ветром, серо-зеленый пузырчатый лед мерцал, а внутри стояли ребром тонкие белые трещины.
Когда до берега оставалось примерно треть расстояния, путь пересекла длинная, метров на сто, полоса чистой воды. Несколько минут тому назад этой полосы не было. Что делать? Ждать пока льдины сомкнутся, или воротиться? Воротиться нельзя — Гришка засмеет, да и пока доберешься назад, вынесет на широкую воду, и поплывешь на ледышке в самое озеро Ильмень со своим пол-литром водки.
Лена засмеялась. Она всегда посмеивалась, когда ей делалось страшно. Подумав, она побежала против течения. В самом конце водяной полосы плыла льдина. На ней торчала палка с пуком соломы на конце. Лена добежала до льдины. Льдина огромная. Если на нее попасть, так с того ее конца до берега — рукой подать. Но до льдины метра два воды. Лена разбежалась, прыгнула изо всей силы, упала на локоть, чтобы не разбить бутылку. Она встала, хотела выдернуть палку, но до берега было уже недалеко. Пусть деревенские поглядят, что перейти можно и без палки. А если председатель искупался — сам виноват. Надо было поторапливаться. Не на панели.
У самого берега Лена спрыгнула, зачерпнув в голенища воды, и, не оглянувшись назад, побежала к лесу.
2
Маленькая, в два окна, избушка лесничихи Наталки виднелась за стволами. Лена обернула свою широкую юбку вокруг ног, чтобы не цепляться за мокрые кусты, и пошла напрямик к двери. Вокруг избы празднично звенела капель. На стеклах окон виднелись следы протиравшей их тряпки. На теплом, как парное молоко, поручне сушилось сморщенное белье Павла Кирилловича.
В сенях Наталка, нагнувшись, утирала подолом глаза.
— У тебя председатель? — спросила Лена.
— Здесь. — Наталка подняла широкое раскрасневшееся лицо и, тяжело дыша, сказала: — Беда тут с ним…
— А что?
— Да так. Мне на него смешно, а он серчает. Он серчает, а мне еще смешней. Ну его… Брюки просит, а где я их возьму?..
Ничего не понимая, Лена вошла в избу.
Возле затопленной печи сидел Павел Кириллович. Он был в Наталкиной блузке с короткими рукавами и в зеленой полосатой юбке.
— Наташка где? — хмуро спросил он, протягивая к огню лиловую ногу.
— В сенях, — отвечала Лена.
— Чего ее там все трясет? Ты гляди: только хмыкнешь — выгоню!
— А чего мне хмыкать! Вот я принесла вам лекарство, Мария Тихоновна велела ноги обтереть.
— Еще чего. Ноги! — сказал председатель. — Дай сюда.
За столом сидел агроном Петр Михайлович, парень лет двадцати пяти, с добрыми голубыми глазами. Подставив к кружке зеленое зеркальце, он брился. На щеке его в двух местах были налеплены тонкие бумажки.
— Здравствуйте, Петр Михайлович, — сказала Лена. — Вы чего-то нынче и здороваться со мной не хотите.
— Здравствуйте, товарищ Зорина, — сухо сказал агроном. — Вы как сюда попали?
— По председательской дорожке.
— Не побоялись?
— На такие дела она атлет, — сказал Павел Кириллович. — А где надо, там ее нету. Вот гляди, райком направил человека вправлять нам мозги. Дождались: «Красный-то пахарь» перебил нас сверху донизу. Ты знаешь, сколько комсомольцы «Красного пахаря» обещаются собрать пшеницы?
— Сколько?
— Двадцать два центнера с гектара. А ты сколько обещалась? Забыла? Шестнадцать ты обещалась. А все-таки хитрый он, седая лиса, ихний председатель, — обратился Павел Кириллович к агроному. — Проезжал назад неделю, встретил меня на дороге и выпытывать стал, как, мол, у вас, да что у вас. Ну, я и расхвастался по глупости. А он сидит, вздыхает, словно монашка, — дескать здорово, куда нам до вас… Тьфу!.. — и, снова повернувшись к Лене, продолжал: — В «Красном пахаре» две бригады высокого урожая создали и в район написали, и это их письмо включают в письмо товарищу Сталину. А нас с тобой не включают, говорят — стыдно включать. Ты, секретарь комсомольской организации, понимаешь, стыдно! Вы, комсомол, на переднем крае должны быть. Верно, Петр Михайлович?
Дементьев кивнул.
Павел Кириллович встал и подошел к столу.
— Вот ты собери сегодня актив да расскажи, что «Красный пахарь» вытворил. Ведь у вас с ними соревнование. Чего голову воротишь? Неохота?
— Нет, мы все сделаем, — сказала Лена, стараясь не глядеть на его волосатое лицо, чтобы не рассмеяться.
— Так вот и ладно. Ты чего ухмыляешься? Что тебе за ухмылка? А, чтоб вас… — и председатель, подняв юбкой ветер, вышел в сени и так сильно захлопнул дверь, что изба дрогнула. В комнате наступило молчание.
Дементьев прибрал в портфель бритвенный прибор и полотенце и стал сумрачно разглядывать тонкие бумажки. Белая кошка обнюхала светлый квадрат на полу и, подвернув передние лапки, легла греться.
— Значит, насчет урожайности приехали, Петр Михайлович? — наконец спросила Лена.
— Насчет урожайности. Чего же вы в прошлый раз не вернулись? — продолжал агроном, глядя в свои бумажки. — Обещали — и не вернулись. Я вас целый час ждал. Некрасиво так поступать.
— Меня Гришка не пустил, Петр Михайлович.
— Какой Гришка?
— А у нас в бригаде работает. Рябой такой. Вы его знаете, он еще в партизанах был. Нечего, говорит, тебе с чужими парнями ходить. Что, говорит, тебе своих нехватает? Пойдешь, говорит, так и вам обоим ноги переломаю.
— Странно, — сказал Дементьев.
— Я же вам про все это в письме писала.
— Вы опять сочиняете, Лена.
— Нет, ей-богу, правда, писала.
— Ну зачем вы притворяетесь? Куда вы писали? Какой мой адрес? — И он посмотрел Лене в глаза.
— А… адрес… — Лена на мгновенье растерялась. — Я вам на райзо писала. Открытку.
Дементьев сразу поверил.
— Ах, на районный отдел сельского хозяйства! Значит, наши перехватили. Теперь будут… Лена, вы не пишите на отдел, пишите мне по домашнему адресу. Вот, сейчас…
Он торопливо оторвал кусочек бумажки и написал несколько слов. В сенях раздались шаги.
— И поговорить не дадут, — вздохнула Лена.
— Да, да, — шепотом сказал Дементьев. — Я сейчас пойду на двор, и вы выходите… — и, не дожидаясь пока появится председатель, он надел кепку и вышел.
— Я их лучше утюгом, — говорила Наталка, внося в комнату брюки.
— Как хочешь — возле печи суши или утюгом, — гудел за спиной ее Павел Кириллович. — А то, честное слово, надоело. Куры, и те смеются. Ты бы, Лена, сходила в деревню, пусть подводу пришлют. Мост-то, оказывается, не разбирали.
— Я по реке пойду.
— Я тебе дам по реке.
— А неужели шестнадцать километров крюку давать?
— Да ну тебя! Никуда не ходи. Они сами догадаются, пришлют.
Павел Кириллович уставился в окно. На дворе лежали яркие, как солнце, лужи, и коричневая земля возле крыльца была вся истыкана четкими следами куриных ножек. Светлая тропка змеей тянулась к колодцу. Дальше виднелся кустарник, а еще дальше — худенький еще, сквозной лесок.
За кустами прохаживался агроном. Очень внимательно, со всех сторон, рассматривал он осину, которая растет рогатиной у самой опушки. Иногда он нетерпеливо оглядывался на окна.
— Зачем товарищ Дементьев там ходит? — спросил председатель.
— А я почем знаю, — откликнулась Лена.
Председатель подозрительно посмотрел на нее.
— Ну ясно. Опять ты над ним потешаешься. Я бы на его-то месте опоясал бы тебя разок вожжами… Ведь ученый человек, а ходит круг осины, как тетерев. Глядеть неохота.
И, открыв форточку, председатель крикнул:
— Петр Михайлович, мы тут с вами говорили, а насчет калийных солей я совсем позабыл. Зайдите-ка на минутку!..
3
Контора правления помещалась в избе кладовщика. Большая горница была разделена дощатой переборкой. В одной половине жил кладовщик с семьей, а в другой решались колхозные дела. Хотя многие отстроились, но жилья все-таки нехватало. А была деревня Шомушка до войны дворов на сто, вся в яблоневых садах; одним концом упиралась она в реку, а другим тянулась вплоть до изволока. Фашисты спалили весь левый порядок и половину правого, а яблони кое-где остались, и прошлой осенью страшно было слушать, как по ночам в заброшенных пустырях стукается оземь, падает белый налив.
Павел Кириллович, Мария Тихоновна, тетя Даша и мать Лены, Пелагея Марковна, заседали. На дворе было уже серенько. Вечерело. В кузне перестали стучать, на улице все смолкло, и в неподвижной тишине послышались вечерние звуки: шорох льдин на реке, далекое-далекое похлопывание движка на пристани, клики диких уток на озере, и от этих еле слышных звуков мир казался просторнее и раздольнее.
