И когда пришел Ландур, Мариша встретила его приветливей, чем обычно: пусть такой-сякой, а все-таки вспомнил; хоть и черной душой, а все-таки любит.
Поставила самовар, принесла варенье. Встал к чаю и лоцман. Ландур решил до чая поговорить о деле, а там видно будет, пить ли.
— Иван Пименыч, я за окончательным ответом: роднимся?
Лоцман поглядел на него тоскливыми глазами.
— Говори с ней. Я… — Лоцман склонился над чаем. Он хотел сказать, что всю жизнь вместе со старухой заботился и старался об одном: жили бы дети честно, дружно и счастливо — и все пошло прахом, жизнь повернула и расставила по-своему: Павла на порог старшим, а Егора на край света, в тундру. Не желает больше лоцман путаться в чужую жизнь, пускай живут как хотят сами, а он будет думать о смерти. В другом, смертном мире, говорят, тоже есть жизнь, и надо явиться в нее не с бухты-барахты, а обдумавши. Но лоцман ничего не сказал, а только махнул рукой, как бы выбрасывая из сердца все житейские хлопоты и думы.
— Сколько тебе годов-то стало? — спросил Маришу Ландур.
— Двадцать. Только, Влас Потапыч, не считай ты мои годы…
— Отчего так?
— Их другой считает. — Мариша отошла к окну.
Встал и тяжко прошелся по избе Ландур, потом остановился рядом с Маришей, взял ее за руку.
— Другой-то чем подкупил? Пароходов больше, что ли?
— Не гонюсь я за пароходами, знаешь ведь.
— Знаю… пароходы в счет не идут. А вот думаю я про тебя скоро десять лет… Это ничего не стоит?
— Стоит… — Мариша высвободила руку, прикрыла глаза. — Не мучь меня, Влас Потапыч, не мучайся и сам.
— За думу-то мою за многолетнюю скажи: кто этот другой?
— Далеко… ты не знаешь его.
— Как зовут-то?
— Я и сама не знаю.
— Да как же так?! — Ландур с испугом глянул на Маришу: в уме ли она? Пока разъезжал он по северу, она, может, рехнулась?
— Истинная правда — не знаю. Мир-то вон какой большой: мильены верст и мильены людей. Неужели в мильенах-то нет хоть одного, который бы про меня думал, который бы для меня родился? Есть, думаю. Для него и берегусь, а кто, какой — не знаю.
— А если я, и никого кроме нету?
— Тогда одна буду.
Долго стояли у окна, молча глядели, как надвигается вечер и по всему миру — по земле, по реке и по небу — разливается холодный зеленый свет. Ландур не торопился уходить, Мариша не нудила его, оба чувствовали, что прощаются навечно. А это всегда грустно. Наконец Мариша сказала:
— Завтра, знаешь, зима будет.
Ландур отозвался:
— Я, пожалуй, чайку выпью. Давай вместе. Вроде бы как жена с мужем.
За чаем вели мирный, будничный разговор: хорошо ли было лето у Большого порога, как удались огурцы, как шла рыба, какой урожай был на грибы.
Ландур высказал: не напрасно ли оторвал он свою душу от грибов, от старенькой лодки, от дырявых бредней и отдал пароходам, деньгам, пушнине? Не тут ли кроется ошибка, за которую наказывает его Мариша?
— Немножко и тут, в пароходах. Ширяевы не привыкли к своим пароходам. Я вот думаю, будь у нас свой пароход, мне бы всю жизнь жгло от него душу.
— А главное? Говори главное!.. — не вытерпел Ландур.
— Не надо было думать про меня, начинать не надо было.
— Что поделаешь, когда вот и сейчас все думается: я тебе на роду написан.
— Сами, Влас Потапыч, свою жизнь пишем, сами… Я вот матери-покойнице обещание дала — не выйду за тебя, Влас Потапыч.
Ландур сразу поник, согнулся, встал, подал Марише руку, что-то прошептал — она не расслышала — и пошел, не оглядываясь, по узкой береговой тропинке.
Мариша ушла за печку плакать: вот она, жизнь! Может, во всем мире была припасена мне одна-единственная любовь. Но почему же от Ландура? Может, случилось и того горше: жизнь перепутала и по ошибке отдала любовь Ландуру, а другой, кто родился мне мужем, ходит где- то среди миллионов людей, неведомый, ходит с пустым сердцем.
Отказала! Даже не верилось Ландуру, до того было дико. Сколько раз видел, как рвались люди к богатству, ломали себя, ломали других. Купец Шумилов удушил родного отца, шесть лет отсидел на каторге и не кается. Что отец, что каторга, когда получил сто тысяч. Сколько ползают на коленках, целуют руки за рубль, за одну полтину. А вот не барыня, не купчиха, всего-навсего лоцманская девка, подумать только, какую честь делают… Два парохода… что там пароходы — половина реки моя, целые народы мои… понять только надо! — В сердце вдруг закипело ожесточение. Глупая, заносчивая, паршивая девчонка. К черту, к дьяволу! Не хочет — пускай шлендает с поганым ведром.
В глаза кинулись красные сигнальные огни пароходов. Ландур остановился. «А-га, мои… Стоят, дожидаются… Ну и пускай стоят. В разных там заграницах рты разинули — вот придет талдыкинская таймырская пушнина. А вот не придет… — Повернулся на огонек Маришиной избенки. Огонек уже слабо мерцал сквозь ночной мрак и лес. — Может, тебе не глянется дорожка к Власу Потапычу, узка, жестка, камениста? Ладно, устелю дорожку соболями и черно-бурыми лисами, забросаю камни голубыми песцами. Ходи, топчи, пачкай! Жгут тебе сердце мои пароходы? Затоплю пароходы. Тут вот, здесь, гляди и радуйся! Мало будет — полреки уставлю народом. Выведу пять народов, и все будут на коленках, все… на самом видном месте твой родной братец Егорушка. Этого хочешь? Сделаю! Ничего не пожалею, никого не пощажу».
Окликнул матроса, который ожидал его с лодкой, и велел ему одному ехать на пароход, реветь в две сирены, реветь пострашней и подольше.
В темное полуночное время рев получился действительно страшен. Павел, Петр и Веньямин помчались к лодочному сараю: сомнений не было, что на реке несчастье и не иначе с Ландуровыми пароходами, у порога только они и были. Но как же удивились лоцманы, когда у сарая нашли самого Ландура. Сидел он на опрокинутой лодке и равнодушно курил папиросу.
— Чего струсили? Все в порядке. Вызываю вашу сестрицу.
— Сестрицу? — Павел обидчиво дернул плечом. — Ради такого добра переполох на всю реку. — Повернулся к братьям. Ну, дурни, пошли домой!
— Нет, погодите! — сказал Ландур.
— Зачем годить… глядеть, как Маришку лапать будешь?
— А вот увидишь зачем, — проворчал Ландур с потаенной угрозой, принял воинственный вид и до прихода Мариши просидел без единого слова.
Мариша остановилась в некотором отдалении, оказалось, что шла и тревожилась понапрасну, все живы и целы. Немножко отдышаться — и можно домой. Но ее заметили, и Павел крикнул:
— Чего остановилась? Иди скорей, тебя гудели.
— Меня? — Она вошла в круг, освещенный фонарями. — Меня? Кто же, кому же я?..
Она ждала, а Ландур медлил с ответом. Он почти позабыл, что вызывал Маришу не по любви, а по ненависти, чтобы показать свое могущество, осмеять, раздавить, уничтожить заносчивую девчонку. Такую красивую, гордую и ненавидеть было сладко.
— Кто гудел? — наконец потребовала Мариша.
— Влас Потапыч, — ответил Павел и хихикнул: — Соскучился.
— Влас Потапыч, что это вам взбрендило? — спросила Мариша.
— Попрощаться.
— Давно ли прощались?
— А вот еще захотелось.
— Сначала подумать надо было. Батюшка вон дрожит весь. Так насмерть напугать можно.
— Гудел я для своих надобностей, а что вам бежать сюда взбрендило, а батюшке пугаться насмерть… это ваше дело. — Ландур говорил медленно, глухо, глядел в сторону, опять ненавидел ее. — Покойной ночи! Мы поехали. Ну, Павел!..
— В такую темень через порог?
— Говорю, поехали. Чего зря глаза пучишь? Там пучить надо, — кивнул на порог в темь, поглядел на Маришу, насмешливо дернул губами: гляди и понимай, кто такой Влас Потапыч.
Веньямин сказал, что по ночам на порог из всех Ширяевых выходить смел только один Егор и то не в такие ночи.
— Удивительно тогда, почему не Егор на пороге, а кто-то… Надо вернуть и поставить Егора. Случись вот такое экстренное дело — и вести некому. Эй, старшой, Павел, становись, либо давай кого ни есть! Уйти я должен обязательно.
Братья переглядывались: выходить в такую ночь — верная гибель пароходам, без счастья не уцелеть и лоцману. А Ландур торопил.
— За пароходы боитесь? Мои пароходы. Чести жалко? На черта вам честь, скоро будет Егор, а вас всех по шапке. Боязно? Трусы в карты не играют. — Покосился на Маришу: — Что? Нравится? Иди, гордись братцами.
— Поехали! — сказал вдруг Веньямин и пошел к лодкам, за ним Петр, Павел, Мариша.
— Отставить! — крикнул Ландур.
— Поздно, Влас Потапыч, поздно, — отозвалась Мариша.
— Мои пароходы… Отставить!
Во тьме под берегом скрипели весла, плескала вода, что-то командовал Павел, а Ландур, ничего не видя, думал: «Уезжают… Скоро выведут пароходы на порог, скоро грохнут», — и кричал на всю реку:
— От-ста-вить!
