— Поехали! — сказал вдруг Веньямин и пошел к лодкам, за ним Петр, Павел, Мариша.
— Отставить! — крикнул Ландур.
— Поздно, Влас Потапыч, поздно, — отозвалась Мариша.
— Мои пароходы… Отставить!
Во тьме под берегом скрипели весла, плескала вода, что-то командовал Павел, а Ландур, ничего не видя, думал: «Уезжают… Скоро выведут пароходы на порог, скоро грохнут», — и кричал на всю реку:
— От-ста-вить!
В темноте послышался смех Петра и Веньямина.
Ландур поискал глазами Маришу, но она прямо из лодки ушла домой.
По реке плыла шуга, валил сухой не первый снег, в высоте над землей уже стояли большие морозы. От океана шла зима и надвигался лед. Сначала он охватывал бухты, заливы, ложился оборками вокруг островов и потом уже покрывал всю реку от края до края. Река не хотела идти под лед, бунтовала и постоянно рушила кромку: там, откуда пришла она, все воды текли еще вольно.
Лед ложился насильно, с борьбой и мукой, полоса его была обезображена огромными морщинами, рубцами, бородавками. У кромки ни днем, ни ночью не затихал шум, будто ломали здание, где тяжко ухают падающие бревна, шурша, осыпается с потолков земля, звенят — то нежно, то с неприятным визгом — разбиваемые стекла.
В половине октября у Игаркиного зимовья река замерзла прочно и окончательно, шум ледостава передвинулся в сторону Туруханска, а скоро и совсем затих. Наступила такая кругом тишь, что и люди невольно затихли и только удивленно переглядывались.
— И долго будет так? — спросил Василий Игарку.
— Пошумит иной раз пурга, а то всю зиму так.
С появлением первой забереги Игарка, Большой Сень и Василий сели за ремонт и поделку новых снастей для зимней охоты. Жить и промышлять зимой решили вместе, артельно. С половины лета Большой Сень жил в своем шалаше, который раскинул подальше от людских глаз, на правой неходовой протоке Енисея, а на зиму переселился к Игарке, в Васильев пристрой.
Когда лед начал выдерживать человека, ловушки расставили по местам. Сначала в кедровниках правого возвышенного берега — плашки и распорки на белок: белка первая поспевает для убоя; потом вдоль реки и около озер — пасти для песцов: песцы любят держаться у песчаных намывных холмов; в тальниках левого берега на оленьих тропах насторожили самострелы.
Ловушки развозили на нарте, впрягали собак, впрягались и сами.
С двадцатого октября началась охота. Ходили все, кроме Нельмы. В дневное время били зверя ружьями, в сумеречное осматривали пасти и ловушки, на ночь обыкновенно собирались домой. Уходить далеко не было смысла: светлое время было на исходе, в конце ноября начнется темная пора, и на целый месяц приостановится всякая охота. Это была малая охота, и звалась она «малая ходьба». После темной поры, в январе, начнется «большая ходьба», до весны.
И толк от «малой ходьбы» был невелик: на всю артель убили две сотни белок, шесть песцов, одну лису-сиводушку и одну росомаху.
С конца ноября перестало всходить солнце. Тьма ворвалась в избенку и плотной массой осела во всех углах, очаг не в силах был бороться с нею. Весь мир от земли до неба был заполнен непроглядным морозным туманом, где-то в небе, выше тумана, светили луна и звезды, играли северные сияния, но свет их доходил до земли измученным и бледным.
Иногда туман куда-то исчезал, земля и небо открывались во всей своей красоте. Небо непередаваемого цвета, где во что-то одно было слито и черное, и синее, и зеленое. Земля — белая, снежная, с зеленоватой тенью по снегу и с черными точками звериных следов. Почти всегда в эти часы возникали северные сияния, и одно никогда не повторяло другого, каждое играло и жило по-своему. Иногда перекидывалось через все небо, от горизонта до горизонта, желтой или оранжевой лентой, неширокой, как радуга. Но лента не красовалась, подобно радуге, неподвижно, а все время текла, будто перематывалась с катушки на катушку.
Иногда сияние подымалось разноцветными столбами, которые передвигались куда-то по краю неба.
Иногда повисало занавесом, сшитым из разных полос: снизу фиолетовая, потом красная, желтая, зеленая, синяя. Занавес качался, полосы набегали одна на другую, кидали на весь занавес то фиолетовый, то красный отсвет, — было все очень похоже на багровый с дымом пламень большого пожара, и земля в такие часы казалась зыбкой и текучей, и замороженные деревья тоже будто пускались в бег.
Люди старались жить, не отходя от избенки, еще в светлое время выложили у крылечка поленницу дров и большую груду льда на воду. Игарка делал нарту для весенней «большой ходьбы». Сень очищал от жира песцовые и беличьи шкурки, женщины шили, хлопотали у котлов. Кояр всем мешал, и в этом, как в деле, незаметно проходило для него время. И только Василий с Яртагином не знали, чем заполнить его.
Принести за день охапки три дров, накрошить льду ведра два — небольшое дело для молодого, сильного человека! Василий подстерегал каждый лунный час, надевал лыжи и уходил: наблюдал сияния, изучал звериные следы, просто слушал неведомо от чего возникающие звуки, — он уже без усилий любил эту землю.
Чтобы отвлечь Кояра от старших, занять чем-нибудь полезным, начал учить его грамоте. И все-таки не мог избыть время. Старался больше спать — не спалось, разговоры не клеились: все как будто было обговорено. Пробовал думать — не думалось; мечтать — не мечталось. Мечта и дума не хотели жить бесцельно. Сидел в углу и злобствовал: «Существует же такая пакость… время».
Но еще больше мучился маленький Яртагин: недавно вокруг него был огромный, яркий, ласковый мир, и вдруг куда-то исчез, осталась дымная, тесная избенка, где все ощупано, опробовано и надоело. Сначала Яртагин все ходил из угла в угол, заглядывал под лавки, шарил на полу. Он думал, что мир затаился где-нибудь тут: решил — как, бывало, мама — поиграть с ним в прятки.
Потом, когда в избенке мира не оказалось, Яртагин догадался, что спрятался он за дверь: выйти — и снова будут солнце, тепло, река, деревья, птицы, цветы и ягоды.
Он потребовал открыть дверь, бил кулачонками, ногами, пробовал головой.
— Там холодно. Там черный, страшный медведь. Ух, какой! Ты потерпи, медведь скоро уйдет, — уговаривала и пугала его Нельма, а мальчишка не понимал еще, что такое медведь и холод, не умел еще ждать и терпеть и не отходил от двери. Нельма посадила его в угол и загородила скамейкой. Как тоскующий узник к тюремной решетке, прижался малый лицом к скамейке, заплакал крупными, взрослыми слезами. Невозможно было устоять перед таким горем, и Нельма вынесла Яртагина погулять.
Но за дверью жил действительно кто-то черный и злой, он накинулся на Яртагина, истерзал ему нос и щеки, заполз под шубенку, в варежки, вцепился в ноги, в руки. Мальчишка заплакал горше прежнего. Вернулись в избенку.
Куда же все-таки девался мир и почему мама не хочет вернуть его? По своему краткому жизненному опыту Яртагин знал, что все идет от мамы, и не отставал от нее ни на шаг, тянул руки, хватал за платье, не умолкая бубнил: «Дай-дай-дай!»
В избенке все истерзались сердцем. Нельма начала впадать в столбняк, с ней говорят — она не слышит; из котла в огонь хлещет варево — она не видит. Игарка поугрюмел и окончательно затих, в затишье нарастала гроза; не раз молча, но с сердцем отбрасывал Игарка долото и рубанок.
Нельма думала — заболел мальчишка; Игарка думал — капризничает, и только Василий догадался, что беда у них с Яртагином общая: нельзя не жить живому. Он решил вспомнить свое прежнее мастерство, выбрал из дров ровненькое поленце, наточил нож и, пока утомленный Яртагин спал, нарезал игрушек, расставил их по углам. Игарку с Нельмой отослал к Сеню в пристрой.
Проснулся Яртагин и начал звать маму.
— Она здесь. Давай поищем, — сказал Василий.
Оба полезли за очаг и нашли там в углу оленя. Был он из дерева, но как настоящий: и рога, и ноги, и коротенький хвостик.
Пошли искать дальше и в другом углу нашли деревянную собаку и нарту.
— Ну, теперь мы догоним нашу маму.
Василий запрягал оленя в парту, а Яртагин хлопал в ладоши. Запрягли и поехали под стол, под лавку и еще поймали двух оленей. Припрягли и этих, поехали на тройке. Но мама, заслышав веселый шум, пришла сама. Умную, добрую маму решили «покатать», а потом катали Игарку, Кояра, Сеня и его женку, работали вплоть до вечера. Когда олени устали, Яртагин перенес их в постель и сам заснул рядом с ними.
На другой день катались на лодке: нашли ее утром у Яртагина в постели, потом ходили на охоту, били песцов и лис, сдали Ландуру, и страшный Ландур увез их на своем пароходе в город.
Почти два месяца полярной ночи, не заходя, светило Яртагину и Василию воображаемое солнце, шумела, плескалась и возила их воображаемая река, от воображаемых выстрелов падали и умирали воображаемые звери. Немало подлинных, невымышленных радостей открыл Василий в этом выдуманном мире, они спасли его от тоски и от гнета пустого, ненужного времени, а Яртагин жил, горевал и радовался в нем, как в настоящем, и не сразу заметил, когда нашелся живой похищенный мир, с живым солнцем, с живыми деревьями, птицами и рекой, — а заметив, не изумился, точно всегда был в нем.
