- Пароль? Стрелять буду!
- Усач, - отвечаю и требую: - Отзыв?
- Рыжий.
Мы вместе скатились с дамбы.
- Кто такие? Я представитель Военного совета армии полковник Тимаков.
- Я командир авангарда самоходного артполка капитан Алмазов.
- Сколько у вас машин?
- Ровно дюжина и никакого прикрытия.
- Ну?
- Пройти можно - водители первоклассные, обстрелянные. Как они встретят нас - вот в чем фокус. Аккуратненько саданут - и пощелкают все мое хозяйство.
- Тут и дурак не промажет, - соглашаюсь.
Солдаты приткнулись к откосу. Мы с капитаном устроились пониже, у основания дамбы, сидим спина к спине и молчим. Думаем об одном и том же. Не оборачиваясь, спрашиваю:
- Готовы на риск?
- А зачем я лазил бы, обдирая штаны? Соображаю так: тут наша дорога на Батину. Лучше пулю в лоб, чем на такое смотреть: стрелковый батальон за полчаса на трясинах до ста солдат потерял. Не смогу до утра дожить, ежели не ворвусь на станцию!…
- Спокойнее, капитан.
- Да уж куда спокойнее. Передавлю гадов, как щенят, мать их в душу…
Закипел человек - на все пойдет.
Не сразу понял и самого себя. Только сейчас, после слов артиллерийского офицера, как молния вспыхнули прощальные слова Гартнова: «И самоходки, что ты пропихнул через Дунай, может, на свое счастье…»
А что немцы, немцы? Думай, думай. Ты изнутри их видел, и разных: от обозного до генерала, мчащегося по южнобережному шоссе в машине с не пробиваемыми пулями стеклами. Пустил бы самый отчаянный немецкий офицер свои самоходки в ночь-полуночь вот по этой дамбе? Да ни за что на свете! Значит… значит, на дамбе пехотный заслон, а в худшем случае подход на станцию закроют пехотой с двумя-тремя полковыми пушками. А маневр? Не дать ему времени - и все!
- Капитан, рискнем?
- Ворвусь на Батину, а что дальше? Без пехоты мы нуль без палочки…
- Будет пехота!
* * *
Генерал материл меня без зазрения совести, кричал:
- Мальчишка! Я лишь в девятьсот двадцать седьмом году, пятнадцать лет верой и правдой служа народу, удостоился полковничьего звания! А тут на тебе - пекут вас как блины! Не получишь мою пехоту, нет и нет!
- Именем Военного совета, требую стрелковый батальон, - настаивал я, зная, что и сам генерал отлично понимал: другого выхода нет, потому и не может сдержать себя, на мне отыгрывается.
- А шиша не хочешь? - Казаков с силой швырнул на стол финку, которую держал в руке.
Капитан Алмазов, словно статуя - гвардейского роста, плечистый, - сжав губы, смотрел на нас. Я спросил у него:
- Вы на какой машине пойдете?
- На четвертой.
- И я с вами.
- Красуешься, сукин сын! Вон из землянки!
Мы ждали. Я знал: генерал связывается с командующим и требует отмены решения. Только напрасно.
Прошло десять минут.
- Ждите меня здесь. - Я пошел в генеральскую землянку.
Казаков, опустив голову, не глядя, сказал:
- Бери хоть всю дивизию…
- Нужны две полные роты, взвод автоматчиков, одна иптаповская батарея.
- Какого черта торчите перед глазами? Идите, идите!…
* * *
Марш начался в два часа тридцать минут. Никогда не пойму, как можно было пройти по узкой дамбе этим мощным орудиям на собственном ходу и на большой скорости. Я находился в состоянии человека, летящего в пропасть и не знающего, что: его там ждет: спасительная вода или хаос вулканических пооод…
Потерял счет времени. Казалось, шли мы целую вечность, только потом узнал, что одолели дамбу за какие-нибудь девятнадцать - двадцать минут. Алмазов орал, ругался. Самоходка то качалась из стороны в сторону, то прыгала по-козлиному.
- Ур-ра! Вперед, ур-ра!!!
Я увидел угол кирпичного здания, потом промелькнула маятником качающаяся доска с надписью: «Batiсa». Самоходка подняла передок. Куда-то проваливаясь, я ударился обо что-то, и весь грохот боя как ножом срезали…
…Качается низко над головой полуовальная крыша с горящей лампочкой посередине. Я лежу на носилках, рядом усталый, небритый мужчина в белом халате и шинели, накинутой на плечи. Подремывает.
- Где я?
Фельдшер шевелит губами, глядя на меня.
- Громче!
Он широко раскрывает рот, наклоняется ко мне, но я ничего не слышу - ни его голоса, ни шума мотора, хотя понимаю, что меня куда-то везут и санитарную машину подбрасывает на ухабах.
- Напишите!
Фельдшер закивал головой, из планшета вытащил блокнот, быстро что-то написал карандашом, подал мне. «Вы легко ранены и контужены».
- Станцию взяли? Где наши, на высоте?
Отрицательно покачал головой, но руками изобразил обхват, а потом все перечеркнул пальцем.
- Хана фрицам! - понял я по движению его губ. Он приложил палец к ним, как делают матери, укладывая спать малышей, требуя молчания и тишины.
40
Занесенный снегом фольварк из красного кирпича, с башней, возвышающейся над сосновым бором, удобно стоял на краю плато, глядя окнами на простор Печского угольного бассейна с терриконами, меж которыми застоялась дымная пелена, не пробиваемая слабеньким зимним солнцем. Ветер с той стороны приносил сырой угарный дух. От налета угольной пыли тускнело оконное стекло в моей роскошной, с рогатым светильником и охотничьими трофеями на стенах палате. Словно наступали сумерки. К счастью, чаще набрасывались северо-восточные ветры, приносившие яркость дню, прохладу звездным ночам.
Я жил в тишине и ее боялся. Со страшной медлительностью тащилось время. Засунув руки в карманы шинели, до бровей напялив ушанку, сидел, уединившись, под башенными часами - там было нечто похожее на нишу. Глядел на дали, зачастую ни о чем не думая, никого не вспоминая. Из сомнамбулического состояния выходил лишь тогда, когда распахивались ворота армейского госпиталя и на площадке у парадного входа останавливались санитарные машины.
Выносили раненых. Я ничего не слышал, но всем своим существом хотел понять, что происходит на переднем крае.
Поступали, как правило, с осколочными ранениями, - значит, фронт не двигался, но жил активно и артиллерийская дуэль не смолкала.
В тишине ушел в небытие декабрь, наступил новый год, сорок пятый. Мы встречали его с елкой в большом парадном зале. Я, со всеми вместе осушив бокал трофейной шипучки, забился в уголок и смотрел, как веселилась молодежь. Сестры-красавицы и выздоравливающие кружились в вальсе под аккордеон.
Незаметно ушел в палату, пробовал читать. Не читалось. Думал о том, где сейчас мои близкие, друзья, боевые товарищи. Вошел капитан, лечащий врач, с двумя полными бокалами. Подал мне записку: «С Новым годом, товарищ полковник. Мой подарок: вы будете слышать! Медленно, но верно слух возвратится к вам - таково заключение фронтового профессора-ларинголога. Поздравляю».
Утром солдат на мотоцикле доставил мне пакет и посылку. Военный совет поздравлял с Новым годом. В посылке - коньяк, папиросы, носовые платки и… шпоры. Улыбнулся - это от генерала Валовнча.
Шел последний день января. Проснулся, как обычно, в семь утра, побрился, умылся. Вышел из палаты и… замер: издалека, очень издалека, будто сквозь ватные тампоны, пробивались удары набата: бом, бом… Сердце запрыгало. Приставил ладони к ушам, стало громче: бом! бом! бом!
- Капитан! Капитан! - Я в три прыжка одолел лестницу, ведущую на второй этаж. - Капитан! Я слышу! Слышу, я слышу… Товарищи, я слышу!…
Раненые, окружив меня, улыбались. Я обнимал всех… Слух исподволь возвращался. Часами из расстроенного фортепиано я выколачивал звуки. От зимнего низкого солнца пылали окна фольварка, мороз накрепко сковал землю, на соснах лихо разгуливали белки. На макушке дерева каркала ворона.
- Громче, проклятая!
Я упивался музыкой человеческого голоса, приставал к раненым, просил, требовал рассказать что-нибудь о себе.
В конце февраля госпиталь начал свертываться. Многих уже эвакуировали в глубокий фронтовой тыл. Я пошел к врачу:
- Когда выпишете, доктор?
- Выдержка, выдержка, Константин Николаевич.
- Вы готовитесь к эвакуации. Куда?
Он махнул рукой на запад.
Эвакуация продолжалась. Утром подошла машина, из нее выпрыгнула женщина… Хочу окликнуть ее, а голоса от волнения нет. Скатываюсь вниз и застываю у парадной двери.
- Галина!
Она бросила узел в машину, обернулась:
- Я!
Незнакомая женщина удивленно смотрела на меня.
- Простите…
Ее глаза блеснули из-под спутанных волос.
- Я же Галина. Вы меня звали?
- Простите, обознался…
Не спеша поднялся на свою верхотуру под башенными часами, сел, закурил… Домик на окраине, за некрашеным забором; комната с печуркой, теплые глаза Галины… И ночь с лунным отблеском ее голубого тела. И стремительно рвущаяся куда-то река, и обваливающиеся берега… Я казню себя, казню за тот час, за то мгновенье, когда повстречал в румынском городке на Дунае бидарку с женщиной в кудряшках…
