Алик не выдержал, разревелся.
— Я никогда больше тебя слушаться не буду! — крикнул он матери.
— Успокойся, Аличек, успокойся, миленький. Ты весь дрожишь. Наверное, простыл в реке?! Еще заболеешь.
— Ну и пусть, — крикнул он, — пусть! Я нарочно сам простыну, чтоб умереть. — И хотел куда-то бежать.
Веля перехватила его. Алик вырывался из рук, но она его не выпускала. Когда он успокоился, она подняла его и унесла на кровать, укутала одеялом. Хотела лечь рядом, но Алик крикнул:
— Уходи! Я не хочу с тобой спать. Не хочу.
Веля поднялась, сердитая вернулась из сеней в избу.
— Это вы мне испортили мальчика, — сказала она.
Степан ничего не ответил. Он отправился курить, а Ольга, виноватая и притихшая, ушла в кухню утирать слезы.
— Вы слышите, испортили, — внятно сказала Веля.
Степан сделал вид, что не слышит.
Нынче деревня просыпается поздно, не то что в прежнее время, когда все делали вручную да на лошадях. В семь часов, как в городе, оживает Лубяна. А Степан и в это время встает с опаской. Босиком выходит на крыльцо с сапогами в руках. Сноха опять сделала выговор за то, что вчера он разбудил топаньем. Вот, сундук, сорок грехов, стукнуть нельзя!
Утром звуки гулкие, так сапоги Степан обувает с обережью. Рукомойником боится шеборчать, одной рукой штырь держит, а второй воду в горсть да на лицо. Смех и грех!
Встает Веля, когда уж он наработаться успеет, прикатит на обед. Пройдет сноха мимо него сонная, растрепанная, недовольно бросит:
— Опять, папаша, мне ваш петух спать мешал, — и потянется. Знать, еще не выспалась.
Степан глаза отведет: тьфу, сундук, сорок грехов, халат не застегнут у нее.
Но гостье он угождал, создавал тишину. Петуха в подполье посадил. Может, не расчухает тот в темноте, не поймет, когда рассвет займется. Да, видно, не одним зрением петухи зарю чувствуют, потому что в положенное свое время так рявкнул под полом, что Степана с постели сбросило. Выпустил поскорее петьку на волю. Тот не спеша выпрыгнул из западни, огляделся.
«Ко-ко-ко», — постукал шпорами, опять поглядел: что, мол, съел?
Вот какой хитрован этот петух.
Попробовал Степан приспособить аптечную резинку. Клюв петуху замотал. Не откроет клюв — не запоет. Ночь прошла тихо, а на следующую снова петух заорал. Пришлось посадить его в дальнюю кроличью клетку. Слышно, что орет, но не так ясно, сноху не будит.
Не нравилось Веле, что все время у Ольги и Степана проходило в работе. Прибежит Ольга из своей столовой — тяпку в руки и впробеги окучивать картошку. Уж вдругорядь подгребает. Веля тоже сходила раз. На первых двух рядах выдохлась, сбросила платье, в одной рубашке стала работать. Не помогло, в трусах осталась. Все равно жарко. Быстрехонько мозоль себе набила. Большущую, с рыбий пузырь, и ушла под старую березу, в холодок, отдыхать. Не ожидала, что такая работистая картошка. Обиделась.
Но отдых не помог. Вернулась домой неразговорчивая. А как подкопилось еще побольше этого недовольства, начала высказывать Степану.
Села — нога на ногу, ногти напильничком обихаживает и говорит:
— Скучно и некрасиво вы живете. В огород выйдешь — ни одного цветочка. Гладиолусы, тюльпаны надо развести.
— А зачем их? — с простой души спросил Степан. Он и вправду ценил только те растения, которые на дело шли, лук, огурец, к примеру. А цветов коль надо, заскочи в лес или в любую канаву, всяконьких наберешь: и ромашки, и колокольчики разные. Зачем ими огород занимать?
— Красоту не понимаете, — осудила сноха Степана.
Он это проглотил, не поперхнулся. Не понимает, так не понимает.
Разошлась Веля. Задает вопрос:
— А зачем вам, папаша, столько картошки?
— Ну как, сами едим, поросенку надо, корове.
— А еще?
— Да вся, считай, расходится. Останется — продадим.
Тут Веля разошлась еще пуще:
— Частник в вас, папаша, сидит. По-украински куркуль, по-старому кулак, а по-современному накопительская натура.
Да со злостью сказала, будто вправду он классовый враг, кулачина. У Степана кусок в горле застрял.
— Я частник, сундук, сорок грехов? Я кулак? — удивился он, а больше и не сообразил, что сказать. Ну и отлила пулю сношенька. Однако воли словам не дал. Собрался с мыслями. — Дак ты што хочешь, чтобы я, мужик, тоже у государства на шее сидел и картошку в городе покупал? Теперь и так у нас в совхозе в среднем ртов-то больше, чем рабочих рук. А у меня поросенок, телушка и курицы. Если я сельский житель, так неужели мясо в лавке брать стану?
Велю это нисколько не охладило. Она своей гордой головой кивала, будто эти слова были как раз в поддержку ей.
— А зачем вам двоим поросенок и телка? Продавать будете мясо? Вот это и есть частнособственнический инстинкт.
Ольге хорошо, она будто ничего не слышала, заменяла на столе эмалированные блюда и молчала. Еще Степана же и поддела:
— Вот ты кто. Кулак! А я думаю — с кем это живу?
Степан вскипел, по столу бухнул ребром ладони, картошка жареная на колени посыпалась со сковороды.
— Чо это ты городишь! Чо городишь! Кулак я? Да я, может, сам бы от этой второй-то смены отказался, дак нельзя мне: и у меня мяса не будет, и у вас, у городских, его на прилавке убавится. Вот и частник я, гну горб.
Вроде вразумил сноху. Опять начал картошку уписывать.
Не тут-то было. Она с другого боку. Ласково, реденько, будто он вовсе дурак какой:
— Я зачем об этом говорю? Вот мамаша на сердце жалуется: к чему столько картошки садить, мучить себя? Если потребуется, мы вам будем помогать. Сережа получит майорское звание, у него прибавится зарплата.
Степан отвернулся: говори, говори… Помогать! Што он, без рук, без ног, штоб на сыновом иждивенье быть? Вон сама-то Веля приехала всего с одним рублем, набрала каких-то купальников, корзинок, шляпок. На другой день к Ольге:
— Мамаша, такой чудный крепдешин в вашем магазине. Он в моду входит, дайте двадцать пять рублей.
Вот тебе и помогать. Хоть бы не толковала, чего не надо. Как же без огорода в деревне?
Степана захлестнула обида. Вспомнил он еще один разговор. По весне его соблазнил Егор Макин поехать в город на базар продавать картошку. В гулком высоком павильоне надели халаты, весы взяли. Все честь по чести. Обошел Степан ряды, цену узнал и пошел катать-продавать за тридцать копеек килограмм. Подходили люди, качали головами — дороговато, но картофелины были чистые, плотные — с песка. Покупали. Вдруг проталкивается мужичонка в старой шинели. Лицо небритое. То ли пьян, то ли с похмелья.
— А-а, барыга! Мы за вас… Я вот руку потерял. А
