а то ведь другие люди безвинные из-за этого страдают. Я вот стал бы думать: бабушка у нас деньги таскает, а она бы на меня: ты, Степан, вор. И стали бы мы, как две собаки, грызться. Правильно ты сделал, что сказал. Теперь всем легче.
И еще раз вышло неладное с Аликом. Так тут Степан настоящего позору натерпелся.
Вез на Волге сельповский мужик товары для Алевтининого магазина. Алик купаться пошел с ребятами. Увидел свою любимицу Волгу, про все забыл. Стал ею любоваться. Помахал рукой. Узнает ли она его? А Волга делом была занята, недосуг ей. Алик даже расстроился: не узнает.
На мостках через канаву колесо у телеги возьми да и провались в дыру. Мужик вожжами крутит, хлещет бедную лошадь, она из сил выбивается, а ни с места. Он за вицу. А надо-то было плечом телегу приподнять, колесо бы из щели вышло, и опять поезжай. А он знай накручивает вожжами да вицей хлещет. Дурной мужик, не похвалишь.
Алик-то, видно, вовсе обеспамятел, закричал: чего он делает, чего он делает?! И, как полоумный, наскочил с плачем на возчика, начал молотить его кулачишками по спине.
— Не бей, не бей Волгу! Она умная. Она…
Возница отмахнулся, Алик в канаву отлетел. Вскочил — и снова на возницу.
Собрался народ. Оттащил Алика.
— Ишь фулиган, — ругнулся возчик. — Чей это волчонок такой?
Алевтина свое слово вставила:
— Семаковская порода.
Хорошо, что Ольгина столовая рядом. Выскочила, схватила внука за руку, утащила домой. Видано ли дело, на взрослого полез драться! Словом можно было сказать.
— Што делать-то станем? — спросила вечером Ольга мужа.
— А чо? Распустила ты его, — попрекнул Степан жену.
— Ну, а ты-то не распускал?
Чуть не поругались.
Степан прикрикнул на лежавшего внука:
— Так-то станешь рукам волю давать, бандит из тебя выйдет, а больше никто. Ишь размахался.
Внук молчал, поди, думал, что дед опять за ремень возьмется, но Степан уже закаялся. Сам парень должен понять: не дело это. Ну а как быть-то с ним? Сергею бы надо сказать. Может, он лучше чего придумает, как этакие сыновы фокусы прекратить.
Ночью не спалось Степану. Думал про Алика, про свое житье. Вспомнилось, как задолго до войны (он всю свою жизнь делил на три части: до войны, в войну и после нее), так вот, до войны жил у них ласковый и преданный пес Гуляй. Этот лохмач за собой вовсе никакого догляда не требовал. В еде не искался. Нароет в поле сырой картошки, схрумкает, подберет чего по дороге — и сыт.
А польза от него была большая. Он и самого Степана, и братьев, и сестер его веселил. Мать и отец в поле, так он за няньку и за игрушку был. Чего с ним не делали. И платок на голову надевали, и вроде седла чего-то устраивали, младшего брата садили верхом. Гуляй все терпел.
А когда в школу пошли, собака всех их, сибирских ребятишек, до Лубяны провожала и встречала. А без нее вечером жутко две версты по зимней стуже идти. Не один озноб прошибет. Пень волком казался, выворотень — медведем.
Мать стригла густую Гуляеву шерсть, вязала из нее отцу носки. Зяб он все время. Остриженный Гуляй походил на маленького тощего льва. Конфузился такого вида, убегал дня на три куда-то, пока не привыкал к новому обличью.
Когда от старости Гуляй подох, Степан уж чуть ли не в женихах ходил, а не выдержал, убежал на сеновал и там заревел. Жалко было. А ведь просто собака.
Вот и поймешь, пожалуй, Алика. Обидно бывает, когда бессловесную животину обижают, лошадь ли, собаку ли, пичугу ли какую.
Подумал так Степан, и ему стало совестно из-за того, что он на внука наорал: зря, поди? Но, опять же, драться полез. Мал-мал человек, а забот с ним сколько. Вроде с Серегой и Дашкой столько не было. С Серегой и вправду не было, а про Дашку и вспоминать не хотелось. Когда выросла, большие беспокойства начались.
Да, узнает Веля про все, будет им баня с паром. Вот, скажет, распустил, сундук, сорок грехов, моего сына, руку на него подымал.
Однако Степан духом не падал, перед Ольгой храбрился:
— Раз послала на наше обеспечение, пусть не взыщет.
— Знаешь, какая она нравная, — сокрушалась Ольга. — И пальцем не надо было задевать! Чо станет с нами?
Приехала Веля.
Все было — и целования, и радостей целый короб. И подарков Веля навезла. Ольге платок — по всему полю нерусские слова.
— Это уж я Даше отдам, — заикнулась Ольга.
— Никаких, мамаша, носите сами. Это вам, — продиктовала Веля.
А Ольга носить подарок стеснялась. Выходила за ограду в нем, а уж там повязывала свой обычный.
Степану досталась трубка с чертом. Он отродясь трубку не курил, не старик ведь еще. Папироски, они привычнее. Спасибо сказал, похвалил, а черта тихонько спрятал в шкаф. Но сноха вспомнила:
— Папаша, где ваш «Мефистофель»? Почему не курите?
Это она так трубку называла. Мефистофель — это главный черт. Кирилл Федорович так объяснил, когда увидел у него трубку. Шаляпин, дескать, здорово этого Мефистофеля представлял. С того и пошло. Но даже из почтения к Шаляпину (говорят, свой был, из мужиков, а голосина такой — лошади спотыкались, коль рядом рявкнет) Степан все равно курить не стал. Спьяну бы еще мог побаловаться, а так нет.
Все вроде хорошо шло. Только за стрижку Веля его не одобрила:
— Что ж это вы, папаша, Алика под запорожца обкорнали?
— Дак ветерок загривок обдувает…
— Уж лет двадцать под полубокс не стригут нигде.
Степан рукой махнул: не угодишь, а он ведь как лучше хотел. Для него так это была любимая стрижка.
В день приезда снохи он к дому поспешил пораньше, чтоб ей уважение сделать. Ну и показать, чему Алик обучился. Вроде бы по ходу дела Степан сказал:
— А што, Алик, наверное, кролей пора кормить?
Тот вскочил:
— Я сейчас, дедушка.
Алику и самому, видно, хотелось показать, как он траву косит, на тачке привозит и кроликов кормит. Недаром каждому дал свое имя.
Вывез он тачку с мешком, вынес маленькую косу-литовку. Веля, как увидела ее, глаза зажмурила:
— Ой-ой-ой! Он же ногу себе обрежет. Я его не пущу.
Вот так штука! Степан этого не ожидал. Раньше, когда он ребенком был, так отец с матерью нарочно маленькую косу подбирали, чтоб шел и «дотяпывал» ложбинки или клинья, не захваченные основными косцами. Так и назывался он тогда «притяпыш».
Алик сам за себя постоял:
— Да ты, ма, не бойся. Вот увидишь, как я кошу.
Веля не
