Никитич, по-всякому, может, и обо мне говорят: сегодня хвалят, а назавтра ругать станут.
— Што заслужишь…
— Иногда и не заслужишь. Всем не угодишь.
Это, видно, намекал Зотов уже на тот спор.
Подцепив тросом машину, Степан сел на трактор, включил мотор. Трос натянулся струной. Теперь рывок, еще плавный рывок. Вот-вот опадет натянутый струной трос, но газик сдвинулся и выскочил на твердое место. Степан остался собой доволен. Можно прямо сказать — хорошо вышло.
— Ну, я гляжу, ты умелец, — похвалил Зотов.
Степан принес в ведре воды, пока свежая грязь, обмыл колеса газика. А потом, вдруг почувствовав прежнюю обиду на директора, сказал:
— Ладно, поехал я.
— Погоди, — остановил Зотов. — Ты знаешь, Степан Никитич, не обижайся на меня, вспылил я тогда.
Степану было приятно, директор просит прощения, и стыдно чего-то: вынудил человека извинения говорить.
— Дак я чо, бывает ведь, — пробормотал он, — не из-за себя ведь я.
— Бывает, не сдержишься, — добавил Зотов.
— Дак я ведь знаю, Кирилло Федорович, што тяжело тебе, — согласился Степан.
— Вот сегодня у меня дьявольский день, — сказал Зотов. — Вызвали в управление. Самовольничаешь, школу новую строишь, а деньги на ремонт бани просил. Записать предупреждение. Записали. А кому, как не мне, знать, что в первую очередь строить, чтоб в совхозе народ оставался? Я ведь, прежде чем совхозную копейку истратить, может, не одну ночь ворочаюсь. Как кощей трясусь, что и как купить да продать.
От этих слов, оттого, что замученный деньской маетой директор страдал, стало жалко его.
— Дак как, под лежач камень вода не течет. Ты молодец, на месте не сидишь, — похвалил Степан Зотова. — И я бы съездил тогда, да это, вишь, поперек моей совести. Это одно. А второе-то, ты уж не сердись, тебя касается, Кирилло Федорович. Не спал я тут ночью, думал: вот изворотливый ты у нас, прямо скажу, геройский попался. У тебя все кипит-фырчит, как у хорошей хозяйки в печи. Ты и горшки совать успеваешь, и вареное вовремя добываешь. Сам не увидел, тебе Тараторка скажет, банкир тоже позвонит. Из благодарности тебе они это сделают. А друзья-то они, пока ты им чего-нибудь даешь. А коснись чего-то, на тебя же все свалят. Это я знаю.
Зотов за руль не садился, ждал, к чему подводит речь Степан. Добродушия на его лице уже не было. Видно, не больно нравились такие слова.
— Это одно. И вот я про другое еще подумал. Тоже тебя касаемо. Удобрений ты ныне навозил столь, сколько целый Каракшинский район привезти не успел. Они дальние, мы ближние. Они не успели. Два «авеэма» ты ухватил, в область съездил, а в других-то колхозах и по одному такому агрегату нет. Молодец ты! И каждый скажет — молодец! А я про то думаю: как же они, бедолаги, другие-то колхозы или дальний какой район, когда они свет в окошке увидят? У них таких геройских директоров, как ты, нету, да и то, что им могло достаться, ты ведь ухватил. А ведь такие же, наши люди живут.
Зотов крякнул. Лицо его вовсе стало кислым. Ответил он с обидой:
— Да-а. Вижу, Степан Никитич, еще не нажился ты при Гене-футболисте, когда из-за своей кровной пятерки в конторе целый день просиживал, ждал, может, выдадут. Не нравится, значит, то, что теперь к окошечку подошел — и тебе денежки отвалят: хватит неделю пировать и жене лаковые туфли купить.
Степан виновато звякнул ведром. Опять хорошего-то разговора не выходило. Разобиделся Зотов, потому что не так Степан его оценил. И вправду ведь свою пятерку, бывало, никак не получишь. А теперь и все хорошо, а ему не по вкусу.
— Ну, прости, коли так, Кирилло Федорович, я ведь с простой души подумал… Как вспомню Касаткина. Он все насчет справедливости пекся. А по справедливости-то не одни мы должны хорошо жить, а и другие колхозы, дальние, безлюдные. Пора уже.
Зотов вовсе разобиделся. Лицо в мерцающем свете костра казалось перекошенным от обиды и злости.
— А я что, ворую? Разбойник с большой дороги? Обираю их? — крикнул он. — Стараешься, добро хочешь сделать, а вот благодарность, — крикнул он и рванулся в кабину.
— Нет, погоди, Кирилло Федорович, хоть без поллитры, говорят, не разобраться, а давай разберемся. Не обидься на меня. Ну вот дознаются, что ты подкармливаешь нужных мужиков, и выговор тебе, а то и вовсе снимут. Я про што: если тебе самому себя не жалко, дак ты для нас себя побереги. Мы при Гене-то Футболисте досытечка нажились. А разве мало еще таких футболистов директорами да председателями сидят? И жалко, человек-то ты геройский.
— Геройский, геройский, — передразнил Зотов Степана. — Да понимаешь ты, ексель-моксель, чего это мне стоит? Из-за «авеэмов», агрегатов витаминной муки, я к самому председателю облисполкома пробился, а второй «авеэм» три месяца у председателя областной «Сельхозтехники» вымаливал, чтоб с кормами было хорошо, чтоб за соломкой по другим областям не ездить, больших денег не тратить. А тебе это не нравится. Я разве кому дорогу перешел, пусть этот преподобный Соломатин из «Родины» ездит и добивается. Пусть! Добьется, я рад буду. А что сделаешь, если на все колхозы «авеэмов» не хватает?
Степан вздохнул. Тяжелое это иногда дело, чтоб до конца человек человека понял. Не тот разговор получался. А ведь ему не агрегатов этих вовсе жалко, а самого Кирилла Федоровича и тех колхозников, которыми правят непутевые председатели.
— Ну, ладно, — сказал Зотов примирительно, — сегодня меня и за агрегаты витаминной муки тоже расчихвостили. Их, оказывается, на район всего два пришлось, и оба у меня. Отдал я один. Будь доволен.
Директорская машина легко выскочила на гравийку. Уехал Зотов. Понял ли он чего? Вернее, захотел ли чего понять?
Опять не такой разговор получился, каким воображал его Степан. Все, вишь, недосуг директору. Спешка. Как лектор говорил в Доме культуры, время ныне такое, атомные скоростя!
Степан зачерпнул ведро воды, залил костер и долго стоял в темноте. Шипели сердито головешки, но огня уже не было.
Тут Степан напустился на самого себя:
«Ишь святой выискался. А было время, сам на чужой беде себе прокорм добывал. Сено, тайком накошенное на лесных опушках, по ночам соседям привозил, от платы не отказывался, пассажиров полную тележку насаживал, тоже не бесплатно вез. Это теперь легче жить, так все добрые стали и безгрешные. А были и у меня грехи, дак пошто же взялся Зотова судить да рядить?»
Он и сам того не знал. Взялся — и все. Потому что и думы у него, видно, иные стали.
Нет, невозможное это дело — понять самого себя.
