Боголепов ничего не сказал, только облегченно вздохнул. И оба снова углубились в работу. С особенным увлечением изучали они схему электрооборудования комбайнов для работы в ночных условиях. Предусмотреть все до мелочей — вот чем жили Боголепов и Ястребовский перед уборкой.
Но всего предусмотреть не удалось. Лето оказалось не просто «мокрым», как предполагали (с перемежающимися дождями), а летом небывалых ливней. Непрерывные дожди ученые объясняли протуберанцами на солнце, появляющимися примерно раз в сто лет. Но от этого объяснения не было легче механизаторам. Комбайнеры и штурвальные проклинали погоду.
— Весной хлебнули горя ложкой, а осенью — поварешкой.
Ливии сопровождались штормовыми ветрами и грозами. Некоторые утра были так ужасны, что ни пастух, ни хозяйки никакими усилиями не могли выгнать скот на поле. Крутя головами, напуганные, ослепленные дождевым водопадом, коровы устремлялись обратно во дворы и стояли голодными иной раз до полудня.
В редкое затишье с гор все ползли и ползли косматые туманы. И, точно под тяжестью их, никли до самой земли набухшие водой спелые, желтые колосья. От гор, от полей тянуло такой погребной, мозглой сыростью, что казалось, в природе стоял не солнечный, знойный август, а нудно влачился темный, слякотный октябрь. В болота обратились проселки. Бездорожье захлестывало Алтайский край. Машины с хлебом буксовали на жнивнике, в деревнях и даже на токах. Тракторы переключались на вспашку, но цифры поднятой зяби никого не радовали: наспевшие массивы редкостных по урожайности хлебов в равнинных колхозах стояли нетронутыми.
Андрею вспомнились строки, не забытые со школьной скамьи:
Не для того же пахал он и сеял,
Чтобы нас ветер осенний развеял?!
Нависла опасность потери богатейшего урожая. Прибывающая с юга техника не спасала положения.
Кое-кто из председателей, боясь попарить на токах хлеб, сознательно сдерживал косовицу: «Надо ждать вёдра. Да и пшеничка зеленовата. В хорошую погоду спелый хлеб смахнуть — раз плюнуть…»
Но ждать хорошей погоды, когда шел уже сентябрь, было нельзя.
Несмотря на дожди и бездорожье, равнинные колхозы все же убирали и сдавали зерно. А в горных «как на пенек наехали» — ни убирать, ни сдавать. При переездах комбайны тонули в сограх; под крутыми перевалами скопившиеся машины с хлебом простаивали по многу дней.
Андрей жил в полях. Дождь точно кнутом подстегивал его: «Гибнет хлеб!»
Среди ночи главный агроном садился в седло и ехал в бригады: проверял сторожей, исследовал вороха — не согрелись ли? Будил председателей колхозов, полевых бригадиров.
— Как можно спать в страду?! Почему не проверяете зерно на токах? Неужели не жжет вас горящий хлеб?
Больше всего раздражал Андрея председатель колхоза «Красный урожай» Высоких.
— Максим Васильевич, как вы кормите людей, приехавших к вам за шесть тысяч километров на уборку? Почему повернулись к ним спиной? Почему у Лойко и даже у Патнева и мясо и хороший хлеб, а вы трактористам ржаную замазку вместо хлеба даете? Почему у Лойко люди на простынях, на подушках, под одеялами, а у вас — в грязи и в соломе? Скоро наступят холода, что же, вы и тогда людей в соломе держать будете!
— Да, Андрей же Никодимович, дороги размокли… — ныл Высоких.
— Сами вы размокли! — И Андрей тащил Высоких к шоферам. — Вы с ними говорили? Советовались? Равнодушный вы человек.
Андрей недосыпал. Нередко ночь заставала его в седле, по дороге из бригады в бригаду. Ночные поля, прорезанные фарами работающих машин, нравились ему не меньше, чем днем. Пугая коня, взрывались жирующие в пшенице тетерева, шарахались из овсов дикие козлы. Нередко из массивов проса с тревожным гомоном поднимались косяки отлетных журавлей и уток. В такие мгновенья Андрей всегда вспоминал о ружье. Но разве можно было думать об охоте в страду?
Спал главный агроном чаще всего в ометах пахучей свежей соломы, у бригадных токов. Многое услышал он в короткие часы отдыха, когда поужинавшие колхозники, механизаторы, городские служащие и рабочие, приехавшие помогать убирать урожай, разговаривали у костров.
Разбрызгивая искры, жарко горел костер. От огня ночь казалась непроницаемо черной, а затихшие поля — таинственными. Какие-то пичуги сонно пересвистывались в них.
Зарывшись в теплую душистую солому по самые плечи, Андрей лежал на высоком омете и смотрел в беззвездное небо. Над головой бесшумно плыли низкие облака. Тяжелые, сырые, они, казалось, холодными своими подбрюшьями касались его лица, По сникшим, сонным хлебам, подступившим вплотную к стану, прокатывались шелестящие волны. Андрею чудилось, что он улавливает укоризненно-тревожный шепот колосьев.
И вдруг из глухой ночной тьмы, почти над самым ометом, возникла вереница гусей. Они летели ленивой, сытой раскачкой, по-ночному, еле слышно, гогоча, и, точно боясь потеряться, касались друг друга крыльями. Увидев за скирдой жаркий костер, они с испуганным криком взмыли, но тут же успокоились и вновь, снизившись и негромко погогатывая, улетели в глубь спящих хлебов.
Вскочив, Андрей долго смотрел и слушал, пока птицы не пропали со слуха. «На жировку… А на рассвете снимутся и дальше, к морю…» И почему-то, как в раннем детстве, ему самому тоже захотелось лететь в манящую даль. Вспомнил о Вере: «Где-то ты сейчас? Может, вот так же прикорнула в омете…» И хорошо и тоскливо у него было на душе в эту ночь.
У костра говорили, смеялись. Андрей повернулся, и ему стали видны отсвечивающие красной медью загорелые лица колхозников и горожан, слышны их голоса. Все звуки перекрывал бас сторожа бригадного тока деда Беркутова:
— Видать, оглянулся на нас господь — послал нам Кистинтина Садоковича… С Кочкиным бы дожили, что и ножки съежили. А этот смел и удал: в меня. За десятерых работает, ночей не спит и другим спать не дает. Крут и на ногу и на слово, не то что Кочкин. Тот заговорит, как сани по песку тащит или ровно бы кашу в лапти обувает. А у этого все горит! И еще то мило — пьяниц не любит…
Старик подбросил дров в костер, и в небо золотым кустом брызнули искры.
— Как-то попервости приехал ко мне на ток наш Высоких. Вижу, глаза красные, как у кролика, личность распухшая, словно бы его пчелы изжалили. И, на беду, шасть сюда Кистинтин Садокович. Вылез из машины — и к ворохам. А за ворохами Высоких присел на корточки и будто бы зерно щупает. Окинул его Садокович вот эдак глазами и спрашивает: «Пьян??» А тот поднялся, покачивается и говорит: «Не может быть!» — «А ну-ка, скажи: шестью шесть — тридцать шесть!» А Высоких: «Се-се-се…»
Слушатели дружно захохотали.
— И что бы вы думали? — спросил Беркутов. — Допек! Теперь наш Высоких стал на человека похож.
Тут рассказчика перебил незнакомый Андрею голос:
— Председатель — что, есть и рядовые колхознички у вас аховые: из деревни в поле на веревках не вытянешь.
— Не защищаю, есть которые и тугоуздые, — согласился дед Беркутов. — Роются на своих огородишках, — в страду лук вяжут, картошку копают. Одним словом, у всякого Гришки — свои делишки. А рассужденье у таких Иванов-хитрованов такое: метеес уберет, городские подсобят, пусть, дескать, протрясутся, разомнут рученьки. Но только нонешний урожай даже и самых заскорузлых должен расшевелить. А если еще и деньжонков им на трудодни подкинуть — удержу в работе не будет, помяни мое слово! Народ, мил человек, работу любит, если она не зряшная. Ну, само собой, иного сучковатого Фоку не возьмешь с левого боку, заходи с правого…
Сморенный усталостью, Андрей заснул. Проснулся он от взрывов смеха. «Наверное, Иван Анисимович приехал», — подумал агроном и не ошибся: Шукайло был тут, ну, а где появлялся Шукайло, там всегда смеялись. Веселый бригадир приехал от комбайна, работавшего ночью за дальней гривой.
Андрей вслушался.
— …ловит волчица, да ловят и волчицу. И вот тогда хитрый председатель за бабу-симулянтку второй раз оштрафовал мужика на пять трудодней. Мужик видит, что дело плохо, и давай бабу плетью стегать. А председатель (он вдовец) на мужика: «С ума сошел! Разве можно женщину бить?! Ночью уговори ее. Если не сумеешь, меня попроси, я уговорю…»
У костра снова засмеялись, а Андрей подумал: «Вот молола! И ведь все знают, что врет, что мужа за жену не штрафуют, а никто не осадит… Авторитет!»
В равнинных колхозах умолоты с гектара целины доходили до сорока центнеров. Такого не помнили в самые урожайные годы.
— Теперь-то уже поднимемся! — ликовали колхозники.
Но ливни и ураганные ветры прижали тяжелые колосья к земле, скрутили в жгуты и прибили так плотно, что порой не только комбайны, а и сенокосилки скользили зря по этой плотной, будто спрессованной массе.
— Все пропало! — закричали паникеры. — Природа против нас!
