Ефим Пермитин - Три поколения

Москвичи долго смотрели, как все уменьшались и уменьшались фигуры поднимавшихся в гору.

Никодим Гордеич глубоко вздохнул и сказал:

— Мы уж теперь с тобой, Ольга, не поднимемся. Нет, не поднимемся. А помнишь, Алексей, как в двадцатом году я, ты и медвежонок Бобошка так же вот, играючи, лезли по этой тропе, а взобравшись, смотрели вниз, и ты еще тогда читал мне свой первый стих?

Друзья вспомнили все, всех вспомнили. И любимого своего командира Ефрема Гавриловича Варагушина, и комиссара Андрея Ивановича Жарикова.

Притихшая Ольга Иннокентьевна слушала, думала и тоже вспоминала прокатившуюся свою молодость.

— Нам уже теперь ничего не остается больше, как вспоминать, — с грустью сказала она вслух и посмотрела на гору, пытаясь отыскать там Андрея и Веру, но уже не разглядела их: слезы ли, застилавшие глаза, мешали, или так далеко, под облака, взобрались Андрей и Вера.

…От крутого подъема колотилось сердце, стучало в висках; голова кружилась, и все кружилось перед глазами, как гигантская карусель. Над каруселью — небесная крыша из синего шелка. Под крышей — карниз хваченных осенней позолотой лесов.

— Сядем вон у тех трех берез, — мечтательно произнес Андрей. — С детства мои любимые… Закрой глаза, успокой сердце, а потом посмотри вниз. — И сам закрыл глаза.

Так они сидели с минуту.

— Можно? — спросила Вера.

— Открывай!

Большое село Маральи Рожки. Красивое. Умели старики выбрать место под сельбище. В привольной долине меж крутых гор раскинулось оно. С северной стороны, словно отлитые из серебра, упирались в небо две острые снежные вершины, как рога мараленка-сайка. У их подножья — круглое, словно татарская чаша, озеро Хан-Алтай, а с отвесного утеса дерзко бросается в горное озеро речка Сорвенок, разбиваясь о камни радужной пылью. В тихий солнечный день гул водопада кажется музыкой, будто гудит натянутая от земли до неба струна.

В пышной раме озеро Хан-Алтай. Нет счета его оттенкам: у берегов — бурое от водорослей, на глубинах — зеленое, как малахит, у песчаных кос — бело-кремовое, как чайки на гнездовье.

Андрей и Вера смотрели на село, на водопад, на озеро, на горы и улыбались. Андрею не надо было спрашивать Веру, понравились ли ей его родные места, — восторженный взгляд ее говорил больше, чем она могла бы сказать словами. Но Вера не выдержала:

— Таких чудес я еще нигде не видала! И не догадывалась, что есть такие места на свете.

Как всегда, на горах, в лесу осенью мир был полон звуков, невнятных шепотов, вздохов, точно каждое дерево открывало друг другу заветную свою тайну…

1954–1955

Алтай — Москва

Жердяные кладки — мостик.

Сакма — след в травах, кустарниках.

Низики — кальсоны.

Джолдас — товарищ (казахск.).

Материк — волк самец.

Шалобан — голова.

Фарт — счастье.

Прави´ло — хвост.

26 октября старого стиля.

Мерлог — берлога.

Тороки — ремни у задней лука седла для привязывания вьюков.

Мохнашки — рукавицы.

Седунюшка-чертушка — «банный бес», по поверью живущий под банным полком.

На Алтае о лыжниках говорят не «ушел», а «убежал».

Белки´ — горы с нетающими снежными вершинами.

Гас — керосин.

Аскыр — соболь самец.

Нечто вроде заклинания, помогающего, по суеверным понятиям промышленников, добыть следующего зверя.

Черный зверь — медведь.

Дедова борода — таежное название мха.

Уставщик — служитель раскольничьей церкви.

Кулемки — ловушки, приготовляемые промышленниками в лесу.

Мета — место пуска скакунов.

Нáрыск — след.

Меховой — низкий сорт собольей шкурки.

Яманья — козлиная.

Подголовок — высокий сорт соболя.

Сибирка — шомпольная винтовка-малопулька.

Самолеты — паромы.

Чемерка и маралка — несъедобные травы.

По народному поверью, пить сорочьи яйца — значит знать все заранее.

Косьевище — держак косы.

Сборня — дом, в котором помещается сельсовет.

Шамшура — головной убор у замужних старообрядок.

Поедь — шелуха кедровых и пихтовых шишек.

Косач — тетерев.

Домовина — гроб.

Гнус — мыши.

Копалуха — глухарка.

В гагарью протоку — в тупик.

На языке прицепщиков «поехать в Крым» — забраться на горячую печь.