Порфирий выскочил на пути. Белый рассвет словно приподнял над землей тяжелые снеговые тучи. Видно было далеко. Работающих, кажется, нет нигде. Вон, бросив маневровый паровоз у расцепленного товарного состава, вся паровозная бригада шагает по шпалам к депо. С разных направлений идут стрелочники, сцепщики, составители поездов. От самых дальних, выходных, стрелок бежит, проваливаясь в сугробы, маленький Кузьма Прокопьевич. Только в самом конце платформы, у водогрейки, собралось несколько человек, стоят, разговаривают. Порфирий побежал к ним. Поравнявшись со входом в зал третьего класса, Порфирий подумал: «Надо кликнуть Лизу с собой». И отказался от этой мысли. Зачем же ей мерзнуть? Надобности вовсе нет никакой. Пусть посидит в тепле. Все складывается вроде так гладко, хорошо… И Порфирию стало даже неловко той внутренней тревоги, которая им владела все утро, вплоть до четвертого, «крамольного» гудка.
У водогрейки стояли кубовщик, два носильщика и кухонный рабочий из буфета. Кубовщик рассуждал неопределенно:
Погасить топку, уйти — через сутки все трубы к черту размерзнутся, лопнут.
Порфирий подошел запыхавшийся, вмешался:
А ты перекрой вентиль, выпусти воду.
Разве что так…
Носильщики хором закричали на Порфирия:
Забастовка-то чего ради? Ради какой такой выгоды?
Им не было дела до общих интересов рабочих. Багаж отдавали нести только богатые пассажиры, платили щедро и добавляли еще, так сказать, глядя по улыбке носильщика. Они жили не на жалованье, все деньги клали себе в карман, откупая только казенный номерок да особо — благоволение начальника станции. В разговорах они всегда прикидывались бедненькими, а каждый из них между тем уже имел собственный домок и сдавал внаем квартиры.
Порфирий подковырнул их с ехидцей:
Можете и не бастовать. Просить вас не станут. Все одно движение теперь остановилось и пассажирских не будет. Носите па здоровье сами себе по двугривенному.—
И прибавил серьезно — теперь уже для кубовщика и кухонного рабочего: — А выгода в забастовке такая: в Петербурге царь расстрелял рабочих — люди не хотят, чтобы и нас так расстреливали.
Да ты не комитетчик ли? — занозисто спросил один из носильщиков.
Слышал, что люди говорили. Кубовщик смотрел в землю.
Ну и что же, правильно говорили…
Айда, Северьян, по домам, — потянул его за рукав кухонный рабочий. — Пусть буфетчик мой, коли хочет, сам теперь всю грязную работу справляет. Мне не рука ото всех отбиваться.
Носильщики щерились в злых насмешках:
Будет рука, когда в кутузку посадят либо со службы выгонят.
В Петербурге дураки дерутся, а у вас будут чубы трещать.
Северьян передернул плечами.
Топку я сейчас погашу, — и обошел вокруг носильщиков. — А вы, рожи толстые, станете шептать по начальству — голов вам своих не сносить.
Все разошлись. К Порфирию подбежал Корней Морозов. Затряс головой на тонкой шее.
Коронотов, как бы нам в депо попасть, послушать? Интересно ведь. А?
Ну так войди, — насмешливо отозвался Порфирий. «Нашел простака! Думает, что о первой его подлости никто не знает, когда он рабочую сходку выдал полиции».
Да не пускают никак, говорят, набито народом натуго.
Вот видишь. Тоже и меня не пустили, — сказал Порфирий. — Чем тебе я могу помочь?
Ты, может, знаешь хотя, кто там выступал? О чем говорили?
Проспал я сегодня, Морозов. Как и ты, по платформе без толку бегаю. Да вон, гляди, гляди, тронулся уже весь народ из депо, беги туда, узнавай.
Разделившись на два потока, выходили люди из депо. Одни сворачивали налево, в слободу, другие — через пути поднимались по косогору, в поселок. По домам!
На платформе появились жандармы, станционное начальство. Молча поглядывали они на рабочих. Пришла телеграмма о начале большой стачки не только из Красноярска. Каждые полчаса дежурный телеграфист снимал ленты с аппарата и читал: «Забастовали рабочие Тайшета», «Забастовали деповские в Иланской». Начальство запросило срочных указаний свыше: как быть? А ответа не было. В верхах тоже царило замешательство.
Киреев с серым лицом, не разрумянившимся даже на морозе, стоял рядом с Маннбергом, хмурился.
Так называемые наши штаты совершенно недостаточны. Что можно сделать с такой толпой?
Маннберг покручивал тонкие усики.
Нужно иметь рабочих и жандармов один на один, Павел Георгиевич, тогда будет надежно.
Правительство не имеет нужных средств.
Отчего не призвать тогда на помощь наших добрых соседей? Они сделают это вполне бескорыстно.
Накануне ему пришло бодрое письмо от Лонк де Лоббеля. Француз писал из Петербурга. Он хвастался своими успехами среди лиц царской фамилии, со свойственной ему легкостью изложения уверял, что проект постройки железной дороги Канск — Аляска теперь будет принят бесспорно и что Маннберг тогда сразу получит очень и очень крупную должность и большие деньги. А пока хорошо, если Густав Евгеньевич продолжит занятия статистикой, по-прежнему будет сохранять свои симпатии к синдикату и эти симпатии станет внушать другим. Глагол «внушать» Лонк де Лоббель сопроводил вопросительным знаком, поставленным в скобки, и простодушным примечанием: «Не искушен в тонкостях русского языка». Письмо было написано по-французски,
Призвать соседей? — переспросил Киреев. — Каких же это соседей?
С Японией мы воюем, — с готовностью отозвался Маннберг. — Китай все еще и сам нуждается в усмирении. Германия, Англия и Франция отсюда очень далеко, и это — опасные друзья. Остается только один сосед. Самый добродушный, честный, бескорыстный — Америка.
Для России, Густав Евгеньевич, все-таки больше подходит русский царь, чем американский президент.
А вот этим пролетариям, — показал пальцем Маннберг на все еще движущийся поток рабочих, — им, вероятно, кажется, что и русский царь не подходит. Тогда как?
Ну и хорошо. Так пусть меня лучше повесят эти свои пролетарии, чем, расправившись сначала с ними, американцы потом все равно повесят и меня.
Хочется верить, что наше правительство об Америке думает не так.
Не имею чести знать, как оно думает, — резко отрубил, обозлившись, Киреев, — а я думаю так.
Жандармы прохаживались, поскрипывая залубеневшими на морозе сапогами, приглядывались к рабочим, записывали фамилии некоторых в записные книжки.
Мне надоело это зрелище, Павел Георгиевич, — сказал Маннберг. — Если вы намерены и дальше стоять сложа руки, я, пожалуй, пойдут в буфет пить кофе.
Ступайте, — все еще злясь, ответил Киреев. — А я пока постою сложа руки. Стрелять, к вашему сожалению, распоряжения не имею. И неизвестно еще, у кого сейчас оружия больше.
После четвертого гудка Лиза прождала Порфирия еще с полчаса. Он не появлялся. Стоять бездеятельно в теплом зале, глядя на запушенные инеем окна, за которыми что-то, конечно, уже происходит, Лиза не могла. Вышла на платформу, плотнее увязывая платок вокруг шеи, и стала возле угла завеянного снегом палисадника, где с лета оставался неубранным железный бачок с надписью: «Не пейте сырой воды». Теперь Лиза поняла, почему Порфирий не пришел: отделяя здание вокзала от депо и мастерских, вытянулась цепочка жандармов. За нею, как за изгородью, спокойно расходились в разные стороны рабочие. Забастовали! И мороз, пропитанный запахом паровозной гарп, Лизе не показался теперь жестоким. Грело сознание силы могучего потока рабочих. Эх, быть бы и ей, Лизе, сейчас вместе с ними! А Маннберг с Киреевым стоят как столбы. Глядите, глядите!
На другом конце платформы толпилась артель женщин с лопатами, метлами и мотыгами, та самая, в которой была и Лиза, пока Киреев не запретил Игнатию Павловичу брать ее на работу. Они пришли, как всегда, убирать снег с путей, не зная, что объявлена забастовка, и теперь бесцельно топтались на месте. О чем они там судачат? Уж не думают ли взяться за лопаты? Лиза так и потянулась к ним, но в это время заметила, что Маннберг круто повернулся и пошел по платформе, направляясь к буфету. Лиза отступила немного — пусть пройдет, авось не заметит. Радость — встретиться с ним!
Маннберг проследовал мимо, храня на лице плотоядную улыбку. Он предвкушал удовольствие от дымящегося, с кровинкой бифштекса, который умеют по специальному заказу готовить в буфете, и от чашки хорошего, крепкого кофе. Начавшаяся забастовка Маннберга ничуть не обеспокоила. Оказывается, требования самые обыкновенные: долой самодержавие, долой войну и прочес. Ему нет нужды задумываться об исходе стачки. Политика — это не деньги. И, кроме того, российская политика! Какое ему дело до российской политики, если совсем уже скоро его будет интересовать только американская политика?
Но Лизу он все же заметил. Кивнул ей на ходу:
Что же ты не приходишь?
Придем, — сама удивляясь своей смелости, ответила Лиза.
