А к этому надо, — несогласно басил Лавутин, — все-таки и своп требования выставить, хотя бы маленькие…
А вы не подумали, — вспылил Стась и даже привстал, — вы не подумали, что так вы измельчите, имении измельчите значение стачки? Вы превратите ее в борьбу за пятаки? А великая цель — братская солидарность всех рабочих — будет забыта.
Одно другому не помешало бы.
Нет, помешает! Очень помешает, товарищ! Выдвиньте свои местные требования — и стачка станет местной. А мы начинаем все-об-щую стачку. Следовательно, и трепетать перед стачечной мощью рабочих будет уже не ваше местное начальство, а правительство, монархия, вся самодержавная власть!
По мне, — медленно проговорил Порфирий, — на общее дело так я бы даже вот эти свои сапоги отдал… Последние!
Савве очень понравились слова Порфирия.
Я тоже, — сказал он. — И если вся Россия возьмется бастовать, вся вместе, так, конечно, не за пятаки.
Будто я против общего дела! — озлился Лавутин. — Гляди далеко, да и под ноги поглядывай…
Терешин поднял ладонь кверху, унимая спорщиков.
Чем это худо? — успел еще добавить Лавутин.
Охотники у нас говорят: пошел за зверем — птицу не стреляй! — крикнул ему Порфирий.
Все ясно. Надо начинать, — сказал Терешин и дружелюбно потрогал Стася за руку. — Только не окажемся мы одни, товарищ? Одни на всей линии. А всеобщей стачки не получится. Тогда ведь это для нас будет… очень плохо. Хуже, чем забастовка по поводу своих, местных требований.
Вот я и говорю… — загудел Лавутин снова.
Удивительное неверие, если не сказать больше, — опять вскипел и Стась. — Союзный комитет все-таки не настолько опрометчив в своих решениях, чтобы не подумать об этом. Всеобщая стачка получится! По всей линии работают наши товарищи. Я сам от вас сегодня же выезжаю еще… — Он остановился, едва удержавшись от искушения раскрыть все планы Союзного комитета и поразить присутствующих продуманностью этих планов. — Словом, друзья мои, скажу одно: не вас будут другие поддерживать в этой стачке, а вы станете поддерживать других. Поднимется огромнейшая сила!
Потолкуем лучше, как все это получится у нас, — предложил Терешпн. — Послушайте, товарищ Станислав…
И он обстоятельно стал рассказывать, как подготовлены рабочие шиверского депо и мастерских к началу стачки. Станиславу все очень нравилось. Он слушал, счастливо поблескивая своими мальчишескими глазами и все подергивая мягкие пряди волос. А когда Терешин заявил, что у них хорошо подготовлена, хотя и небольшая, боевая дружина, Стась не выдержал, потер ладошки, хлопнул ими и вскрикнул:
К оружию, граждане! На баррикады! — Но тут же прибавил торопливо: — Это не считайте, друзья мои, это отсебятина. Пока разговор только о забастовке. — Стась подумал немного, и веселая улыбка у него погасла, черты лица приобрели неюношескую резкость. — Впрочем, всеобщая стачка — это тоже почти открытый бой… Не знаю, товарищи, что я могу вам еще посоветовать, кажется, все у вас хорошо. Только больше засыпайте прокламациями. Всю станцию, весь город. Чтобы ощущением начавшейся революции — да, да, революции! — было наполнено все.
Где же нам взять столько прокламации? — спросил Лавутин.
С довольной улыбкой Стась повернулся к нему.
А я доставил вам целый тюк. Завез в больницу к Мирвольскому. Возьмите там.
Он поглядел на часы и стал прощаться. Натянул свое осеннее пальто, шапку-ушанку, ловким бантиком завязал длинные тесемки, вынул из кармана нитяные перчатки.
Ух! — сказал он, наклонясь в сторопу двери, словно собираясь протаранить ее своим высоким лбом. — А сейчас пока снова в драку с метелью, с морозом. А-ха, хорошо! Люблю. Как вы, готовы, Иван Герасимович?
Фельдшер все время молча просидел у печи, поглаживая ее теплую стенку сухими, костлявыми руками. Теперь он стоял, бодрясь, воинственно приподняв голову с острой бородкой. В своем меховом пальто, глубоких ва-леных калошах с застежками и в каракулевой шапке пирожком старик выглядел куда более мирно, чем принятая им поза. Пристукнув тяжелой кизиловой палкой по полу, он ответил стихами:
«Скачи, князь, до вражьего стану, а я и пешой не отстану».
Стась взялся за ручку двери:
Да! Во время всеобщей стачки особое значение будет иметь телеграф. Друзья мои, рекомендую вам на телеграфе Нечаева. Это муж моей сестры, и я ручаюсь за него головой. Правда, он не состоит в социал-демократической партии, но всецело сочувствует делу революции. Он даже из-за этого чуть не навлек беды на себя в Иланской, потому и уехал оттуда.
На себя? А на других? — спросил Терешин.
Его язык опасен только для него самого. Товарищей он никогда не подведет, — сказал Стась, исчезая в клубах морозного пара.
К утру дня, назначенного началом стачки, пурга, без перерыва метавшаяся над землей больше недели, наконец затихла.
Порфирий поднялся раньше всех, прислушался к непривычной за последнее время тишине за стенами избы.
Эге! И ты, оказывается, сегодня забастовала, — и стал собираться.
Порфиша, пойти мне с тобой? Может, в чем и я занадоблюсь? — сонно спросила Лиза.
Всю неделю по пятнадцати часов в сутки работала она в артели женщин, расчищая снежные заносы по линии к востоку от Шиверска. Потом, уйдя иногда за семь-восемь верст от города, едва тащилась обратно к себе на заимку. Она уставала так, что дома отказывалась от ужина и тут же падала на постель.
В это утро можно было не торопиться вставать: будет объявлена забастовка. И даже если бы не это, идти не надо все равно. Киреев узнал, что, вопреки его распоряжению, Игнатий Павлович ставит Лизу на работу, взбеленился и потребовал, чтобы начальник участка немедленно прогнал ее.
Я сейчас встану, Порфиша, — говорила Лиза, преодолевая желание уткнуться головой в подушку и снова заснуть. — Я встану.
Не надо. Спи. Не знаю сам еще, как у нас все это получится.
…Он ушел, круша ногами окрепшие от мороза сугробы снега и думая, что хотя и несколько раз стачечный комитет совещался, как начать им большую забастовку по всей станции, а многое так и осталось неясным. Что, если не все бросят работу: одни поддержат призыв стачечного комитета, а другие останутся на своих местах? Как быть с не-забастовавшими? Станислав советовал поставить рабочие пикеты. Но это можно сделать в депо, в мастерских, словом, там, где есть отдельные входы, и если небастующих будет мало. А если их окажется много? Начнутся раздоры среди своих же, а потом подоспеет полиция… И как быть с теми рабочими, которые по четыре-пять человек, а кто и в одиночку разбросаны по всей станции? Пока будешь ходить от одного к другому, объяснять, уговаривать, убеждать, начальство тоже дремать не станет. Хорошо, если рабочие по гудку соберутся сразу в депо на сходку. А если все пойдет вразнобой? Готовы ли люди с листовками? — Этим должен был заняться Лавутин. Не попал бы кто из них в лапы полиции. А как там Савва со своими дружинниками?
И хотя Порфирию было поручено «снимать» только тех рабочих, что маленькими группами были разбросаны в разных местах, он волновался за всех, за начало и за исход забастовки. Будто ему одному доверено все это дело и только он один за всех и в ответе.
На станции повсюду горели электрические огни. Сменный весовщик, дежуривший в багажной кладовой, спросил удивленно:
Ты чего экую рань, Порфирий? До смены-то два часа еще.
Боялся — не опоздать бы, — с двойным смыслом ответил Порфирий.
Весовщик сладко потянулся.
Ну и опоздал бы. Говорят, сегодня забастовка будет объявлена. Так и так не работать.
Этому весовщику Порфирий не доверял: неискренний, ехидный человек.
Там будет видно. Когда объявят, тогда и забастуем, — с деланным равнодушием сказал он и вышел.
Неужели все знают о забастовке, если даже этот нелюдим о ней говорит? Тогда, конечно, приготовились и жандармы… Беспокойство Порфирия усилилось.
Мимо багажной кладовой сотрясая стылую землю, прокатился паровоз, засвистел тонко и протяжно. На стрелках горели красные и зеленые огоньки. Сцепщик вагонов стоял у товарного состава, зазывно дудел в медный рожок и кругообразно махал фонарем. Все было совершенно обычным.
Порфирий направился в мастерские. Закрыто. Безлюдье— нигде никого. Не собрались еще и члены стачечного комитета. И правильно: не надо раньше времени мозолить глаза дежурным жандармам. Все уже по нескольку раз обдумано, решено, и, пока гудки не скликнут рабочих, делать в пустых мастерских нечего. Так и так приходится ждать. Он зашел в зал третьего класса погреться, выбрал угол за печкой, втиснулся в него спиной. Здесь никто не мешал, и хорошо было постоять и подумать.
Постепенно мысли Порфирия перенеслись к дому, к семье.
Ему вспомнилось; что Клавдея должна была пойти в Рубахину, отнести Еремею часть прокламаций, приведенных Стасем. Прокламации хотя обращены и не к крестьянам, но все же помогут бедноте понять, что делается в городе. Клавдея всегда охотно ходила в Рубахину. Но вчера весь вечер она сидела невеселая, рано легла и, когда Порфирий поднимался, не встала и не подала даже голоса. А сон у нее очень чуткий, и о Порфирий она всегда очень заботится — не ушел бы из дому голодным. Что, если Клавдея захворала? Тогда листовки Еремею не будут снесены, а очень нужно бы. И хуже всего, если как раз в эти дни в доме окажется больной человек. Зря не подошел к Клавдее, не спросил, как она чувствует себя.
