— Волчья утроба! — сердитый фельдшер сказал, наклонясь над ребенком. — Ведь первенький он у тебя, постыдилась бы! Чего суёшь ему жеваный хлеб, когда говорю: кислого молока давай. Воспаление прямой кишки у него, тебе говорю или нет?
Но не отвечает Арина, да как грохнет ухватом в ночь, ажно горшки затряслись и посуда на полках отозвалась, — затеренькала. Высохла у Арины душа, высохло сердце. Выплакала глаза.
А из степи в станицу доносятся нехорошие запахи. И из города привозит казак нехорошие вести: бараки тут, на восьмой версте, стали строить. Городские то, слышь, переполнены, фельдшеров не хватает.
На барках по тихому Дону подвозят к Ростову арбузы. В этом году урожай: политая кровью земля словно ощерилась невиданным многоплодьем. С бахчей не собрать мелких дынь, полосатых арбузов и тыкву. Только цветом не вышли и формой: в иные года народится арбуз, как точеный, раскидистый, плотный, с малым желтеньким пятнышком на отлежалой щеке. Такой арбуз покупайте без пробы — ломти в нем лягут складками алого бархата, а семечки, черные и лакированные, как пуговицы на сапожках. Нынче же вышел арбуз ноздреватый, длинноголовый и мелкий; цветом внутри бледно-розовый, соком несладкий; дыни загнили с боков, посреди не дозревши, а тыква пошла с пупырями.
Много товару идет на барках по Дону. Дешев товар, последнему нищему по карману. Возле тумбы, заклеенной белыми объявлениями о холере, выгружают арбузы и продают по десяткам.
На пристанях работают батраки, загорелые люди: грузят, чинят мостки, смолят лодки, волокут двадцатипудовые бочки. Дальше, на Парамоновой верфи, сотнями бегают муконоши. С мельницы прибегают засыпанные мукой, белобровые бабы, — и все покупают арбузы.
По жаре, над распаренным Доном, подсыхающим у берегов, вьются тучи комариков и другой мошкары. Налетят, облепят, кожа чешется до царапин; комарики мелкокрылые жалят нещадно. По жаре, над распаренными стеклеющими радужной плесенью лужицами, отдыхают рабочие. Скинут рубахи, ноги в воду, ножами взрежут арбуз и едят его. Длинноголовый арбуз внутри розов, соком несладок, голода не утоляет. Горит у рабочего горло от сухости, от арбузного сока, пить бы его, пока не наполнишь утробы. А на жарком солнце, как из очага палящем, вдруг почувствует полуголый рабочий — холодок. Пробежит холодок по спинному хребту и екнет под сердцем. Сухостью обожжет гортань последний прикусок арбуза, — и уже валится корка из рук, мутно перед глазами, тошно под ложечкой, острая сосет тоска, словно вгрызлась во внутренности волчица, и закричать бы от тоски на весь мир, закупоренный под колпаком духоты.
— Ты чего?
— Напиться пойду.
Встал рабочий, пошел неверной походкой и вдруг побежал за насыпь из бревен, где мальчишки устроили себе склад жестянок, обрывков каната и полусгнивших кадушек…
Повыше, к Нахичевани, идут огороды. Здесь кооператив «Мысль и хозяйство» устроил учительские трехаршинные грядки. Каждый арендовал себе несколько и работал с семейством. Математик Пузатиков в жаркое утро, с женою и дочкой, здесь тоже копает картошку, Сапоги математик Пузатиков пожалел — снял их. Греют голую пятку теплые ломти земли. Лопата работала долго, с толстого педагога лил пот, на лысине выступавший крупными каплями; капли, сливаясь, бежали к глазницам и текли ручейками вдоль носа, откуда и смахивались энергичною тряской на землю. Потом, оставив лопату, математик рыл картошку руками.
После заката, с мешками на таре, везомой прислугой, шли Пузатиковы домой, шли и беседовали о вздорожанье продуктов. Как вдруг у педагога внезапно сотряслись друг о дружку зубы, стукнувшись в ознобе и прикусивши язык. В страхе он сел перед аптекой на тумбу.
Раскаленная мостовая еще пышет зноем. Небо кажется затянутым пылью. С тротуаров вечерний ветер сносил шумной стаей невыметенный сор — бумажки, окурки. Испуганная жена математика побежала в аптеку. И уже сипло стуча потертой резиной по камням, без рессор, похожая на свалочный ящик, подъезжала к аптеке карета. А когда повезут вас в карете «скорой помощи», что передумаете вы в дороге? Сухо вам, сухо в горле и в мыслях. Жжет вас. Нехорошо сжавшемуся от сухотного страха бедному сердцу. Что вы видели на земле, что знаете и куда повезут напоследок тощие кони, которым на уши наденут бахрому и пышные перья? Пылью накроет балдахин колесницу. Будут кони коситься, шагом ступая, на колыхание траурных перьев. И не крикнет покойник, встав со смертного ложа: «Други, сухо мне! Сухо, как ржавчина, шевелится мысль в пересохшем мозгу. Помогите! В юности я уповал на чистую радость. К зрелым годам послужил похотливой скверне. Все торопливей жизнь, все пестрее дни, я растерял себя по мелочам, не нахожу, не помню. Кто сей, кто был мной? Душно, сухотно, рассыпаюсь, соберите меня!»
Но разве есть на земле друг? Разве есть любовь?
— Эй, ты, придержи, куды едешь, видишь — дорога занята!
Видит Пузатиков-математик из окна остановившейся кареты, что мимо, по Софиевской улице, везут гробы на подводах. Много гробов, по десятку на каждой, простые, из осиновых досок, некрашеные; дегтем проставлены на них имена. За подводами провожатых не видно, а возница сильно пьян, красен лицом, со вздернутым носом, без памяти перебирает вожжами.
— Н-но!
Не сладко ему везти такую поклажу.
Глава девятнадцатая
«ВСЕВЕСЕЛОЕ ВОЙСКО ДОНСКОЕ»
Приказ гарнизону Новочеркасска за номером восемьдесят от третьего сентября, параграф второй.
«Из донесений коменданта усматриваю, что из числа офицеров, задерживаемых в городе в нетрезвом виде, большинство приходится на долю находящихся на излечении в лазаретах. Больные офицеры в лазаретах пользуются неограниченными отпусками во всякое время… Приказываю прекратить это безобразие, а кого поймают в нетрезвом виде, — на фронт.
Начальник гарнизона Новочеркасска генерал-майор Родионов».
Что за странности в нашем городе Новочеркасске? Город чистенький, черепичный. Смеются бульварчики, палисадники, ярко вычищенные главки собора. Столица Всевеликого Войска Донского — магазины полны, в гимназиях учатся, лихо гарцуют казаки перед дворцом атамана. А на стенах что ни день налепляют победоносную оперативную сводку.
И все-таки, — что за странности в нашем городе Новочеркасске? Словно бой происходит не на полях, а на улицах: что ни день приводят больных офицеров в больницы с отпускными листами. Больницы особенные — веселые, беленькие; сестрицы в них, словно цветы на окошке, день-деньской в ряд сидят на подоконниках в белых халатиках, загофрированные, улыбающиеся, с глазами в глубоких синих кругах, как у фиалок над черными чашечками, — должно быть, от тяжкой работы. И губки припухли у сестриц, словно покусаны комарами. На улицах непочтительны к бедным сестрицам прохожие, так и сторонятся, как от паршивой собаки. И говорят, будто беленькая наколочка, красный крест на руке и пышная пелеринка над грудью стали модной одеждой; по вечерам, когда над кинотеатром завертится колесо электрических лампочек, появляются в этих наколках и пелеринках разные странные женщины, привлеченные модой.
— Видно, в моде у нас милосердие, — говорят горожане.
А странности в городе Новочеркасске такие: привезут, значит, офицера в палату, где сестрицы и медицинский персонал, в числе, по-военному увеличенном, их встретят, зарегистрируют и положат на койку. А он, глядь-поглядь, уж вскочил, ногу в галифе или бридж, похожий на юбку и занесенный к нам англичанами, да и был таков. Ищи, лови его!
В Новочеркасске много улиц и много на улицах разных дверей, где за каждой можно найти бильярдную, ресторан и кофейню. Офицер, как пришел, сел и требует:
— Эй, подать мне того-сего! Поворачивайся, я тебя!
И подают половые, шуршащие, как тараканы, подошвами по обшарканным комнатам, все, что нужно.
Офицер выпил раз и другой, он куражится, у офицера компания: всем известно, что доблестные защитники чести казачества от заразы большевиков и от жидо-масонов спасают Россию. Пей, герой, заглушай видение пьяной смерти в пустынных лагунах твоей затопленной памяти: нет там ни бога, ни черта, ни завтра и ни вчера, а только сегодня. Зуд в зубах от вина, от табаку, от дурного желудка, от чьих-то покусанных комарами и на лету взятых в плен липких губок. Зуд на теле, под чесучовым бельем. Гуляй, герой, пока не свалишься, защищая честь родины, в сифилисе под забором.
Однако открыты двери бильярдных и ресторанов не одним офицерам. Много есть именитых граждан с деньгами в кармане. Входит в двери сам Истуканов, купец первой гильдии, богатейший мужчина. Он ведет с собой дамочку, не жену, а другую. Дамочка прыскает, как из пульверизатора, глазками направо, налево; ножки идут, заносясь одна на другую, словно все дело дамской походки шагнуть правой на левое место, а левой направо. Переплетаются ножки, регулируемые всем телом и тою дамскою частью, что соответствует хвосту канарейки. Легкое зрелище, головоломное.
