— Идем, лекарь, — перебил его Пико.
— Иду, иду! Так что же скажет на этот счет ваше католическое высочество? — не унимаясь, обратился он к Беатрис.
Та через силу улыбнулась:
— Я не сильна в демонологии, дон Хиль. Но говорят, тихая вода глубже, так что, может быть, вы и правы.
— Значит, сами признаете, что завели здесь какие-то шашни? — Хиль засмеялся и погрозил ей пальцем. — Ах, донья инфанта, донья инфанта! Подумать только, что делают с людьми йод, безделье и ультрафиолетовые лучи…
Элен бросила взгляд на лицо Беатрис и вдруг вспылила:
— Слушайте, Ларральде, идите к дьяволу! Чего вы привязались, в самом деле!
Хиль сделал испуганное лицо и заторопился к выходу следом за Пико, крикнув, что будут ждать у кинематографа.
— Не обращайте внимания, — пробормотала Беатрис. — Я очень устала сегодня, мне просто немного не по себе… Я, наверное, пойду…
— Посидите, — сказала Элен. — На улице еще жарко.
Они помолчали. Мосо поставил перед Элен заказанный ею гренадин и отошел, окинув клиенток нагловатым оценивающим взглядом, Беатрис подумала, что раньше на нее никто так не смотрел. Или просто не замечала?
— Я, наверное, кажусь вам идиоткой, — усмехнулась она. — В самом деле, это вторая наша встреча, и вы оба раза видите меня на грани истерики. Впрочем, не бойтесь, это просто так говорится, что на грани, а вообще-то я редко плачу… Даже удивительно…
Элен смотрела на нее молча, внимательно и — как в первый момент — немного удивленно. «Прости меня господь, но она глупа, — подумала вдруг Беатрис со внезапным раздражением. — Нельзя безнаказанно быть такой красивой, при этой внешности ум был бы уже просто расточительством. Впрочем… Джерри сказал тогда, что она старше меня всего на два года? Я бы подумала — на все шесть…»
Элен действительно выглядела теперь старше своих двадцати двух лет. Она немного пополнела после рождения Херардина — совсем немного, но ее фигура утратила прежнюю мальчишескую гибкость, а красота стала почти вызывающей — донья Элена Монтеро приближалась теперь к тому типу, который был в моде полвека назад и на языке того времени определялся словами «роскошная женщина».
— Почему вы думаете, что я боюсь истерик? — сказала Элен. — И никакого особенно странного впечатления, сеньорита, вы на меня не производите. Что у вас какие-то неприятности или заботы — это видно. Но у кого их нет?
— Если говорить о заботах, то есть, очевидно, заботы очень приятные, хотя и трудные. Я, например, думаю о вашем маленьком. Ведь тревогу о нем вы не променяли бы ни на какую беззаботность, не правда ли, сеньора? Я даже думаю, что и такая забота, как забота о прокормлении голодной семьи, является, в сущности, приятной и утешительной…
— Вы ее испытали, сеньорита? — с улыбкой спросила Элен.
— О нет, конечно. Это, если хотите, просто умозаключение. Ведь, в конце концов, к большинству выводов приходишь чисто спекулятивно, не правда ли?
Элен пожала плечами:
— Мне не совсем понятно, что вы сказали относительно спекуляции. Среди моих поставщиков есть один спекулянт, но я не замечала, чтобы он был таким уж умным. И если уж говорить о его выводах, то боюсь, он будет делать их сидя на скамье подсудимых…
На этот раз улыбнулась Беатрис.
— Я имела в виду несколько иное, сеньора, но неважно. Так вот, если говорить о заботах, то, по-моему, самая неприятная из них — это когда ты сама являешься единственным ее объектом. Вы понимаете — одно дело беспокоиться о семье, ребенке и тому подобное и в то же время ощущать мир внутри себя, и совсем иначе себя чувствуешь, когда у тебя в душе полный разлад, хаос, и ты к тому же совершенно одна, без каких бы то ни было обязанностей по отношению к окружающим…
— Вы думаете, это возможно? — задумчиво спросила Элен.
— Что, сеньора?
— Ну вот — не чувствовать никаких обязанностей, как вы сказали.
— Мне нечего думать, сеньора, я это испытываю на собственном опыте!
— Но ведь вы же не в пустыне живете, верно? У вас разве нет семьи?
— Почему, у меня есть отец, но он сейчас за границей. А друзей — по-настоящему — нет. С Пико мы, если хотите, просто хорошие и старые приятели, не больше. У меня был один настоящий друг, но я его оттолкнула…
— Зачем же, если это был друг?
— Боже мой, зачем! Так вышло, сеньора. Вы спрашиваете, как будто к любому человеческому поступку применимы вопросы «зачем» и «почему»… — Беатрис помолчала и натянуто улыбнулась: — Видите, я осчастливила вас еще одной исповедью. Увидев меня в третий раз, вы, несомненно, испытаете желание перейти на другой тротуар, не правда ли? Кстати, я однажды видела вас с малышом в пассаже.
— Да? — Элен смотрела на нее не то рассеянно, не то задумчиво. — Мы иногда бродим с ним, рассматриваем витрины. Сеньорита, мне очень хотелось бы, я была бы просто рада, если бы смогла чем-то вам помочь. Хотя я, конечно, не представляю себе — чем…
— Право, вы так любезны, — салонным тоном ответила Беатрис. — Я бесконечно тронута. Вы не опоздаете в кино?
Элен взглянула на часы:
— Да, мне пора уже…
— Это в каком кинематографе? — спросила Беатрис.
— Здесь рядом — «Гран Мар», на углу Сальта и Люро.
— О, это мне по пути, — небрежно сказала Беатрис, начиная натягивать перчатки. — Я вас провожу, сеньора, если не возражаете…
2
Получив вечером телеграмму, Альтвангер немедленно отменил все намеченные на завтра встречи и заказал место на утренний самолет. Ночь он провел отвратительно, его знаменитый нюх говорил на этот раз, что история так просто не кончится.
От предварительного телефонного разговора с Флетчером он решил воздержаться, хотя его неудержимо тянуло снять трубку и вызвать междугородную. Лучше было сначала обдумать все самому.
Но из обдумывания ничего не получилось. Проворочавшись несколько часов без сна и выкурив пачку сигарет, Альтвангер плюнул и решил, что утро вечера мудренее. Потом он сидел в самолете, мрачный и невыспавшийся, и мысленно проклинал инженера Хартфилда, компанию «Консолидэйтед эйркрафт», проблему ремилитаризации Германии и — с особым жаром — чванную дуру Пэм Флетчер.
В девять часов самолет приземлился на чистеньком аэродроме Уиллоу-Спрингс. Накануне в городе ударили необычные для февраля заморозки, термометр опустился до тридцати градусов[101], и Альтвангер, шагая напрямик через газон по хрусткой от мороза траве, пробормотал еще одно проклятие — на этот раз по адресу предательской новомексиканской зимы. Из Вашингтона он вылетел в легком пальто, теперь не хватало только подцепить грипп!
Черный «паккард» президента административного совета ждал его у выхода из аэровокзала. Ровно в девять двадцать Альтвангер выскочил из машины у подъезда белого, построенного под георгианский стиль, дома на Эпплтриз-Роуд.
Войдя в знакомую гостиную, он хмуро приветствовал вышедшего ему навстречу Дэйвида Флетчера.
— Ну что, влипли? — без предисловий спросил он, швыряя в кресло портфель. — Где парень, Дэйв? Ты сам с ним говорил?
— Говорил, — кивнул Флетчер. — «Влипли» — это, пожалуй, несколько сильно сказано, но…
— Ничего не «но»! Ты понимаешь, что такое пресса? — Альтвангер закурил и пробежался по ковру, держа руки в брючных карманах. — Господь моя сила, недаром говорится — спроси совета у женщины и поступай наоборот! Где этот Хартфилд?
— За ним можно послать, если нужно…
— И немедленно же! Слышишь, Дэйв? Мы не можем терять ни минуты!
— Хорошо, хорошо, — пробормотал Флетчер, задумчиво уставившись себе под ноги. — Я сейчас его приглашу… Разумеется, он может и не прийти, если ему вздумается. Ничего, я напишу ему сам, так будет приличнее…
Альтвангер выхватил блокнот, раскрыл на чистой страничке и протянул Флетчеру.
— Пиши, — скомандовал он, сунув ему в руки вечное перо. — Пиши что угодно, изъясняйся этому сукину сыну в любви и нежности, но чтобы через полчаса он был здесь…
Флетчер, немного ошеломленный натиском, покорно отошел к роялю и, примостив блокнот на углу крышки, стал писать.
Закончив быстрым размашистым росчерком, он осторожно вырвал листок и помахал им в воздухе.
— Ты написал, чтобы немедленно? — подозрительно спросил Альтвангер.
— Ну да, в этом смысле… Я написал «по возможности скорее», мы все-таки не можем ему приказывать, не так ли?..
— Ну ладно, — махнул Альтвангер, — давай!
— Сейчас отвезут, нужно только запечатать…
Флетчер отдал ему перо и вышел. Почти одновременно через другую дверь прошествовала «первая леди», величественно неся свою аметистовую прическу.
— Лео, дорогой, как я рада тебя видеть! — Ока протянула ему — ладонью вниз — руку, которую Альтвангер скорее злобно клюнул, чем поцеловал, и указала на кресло: — Садись и рассказывай. Что нового в столице?
