— Это Абузар, — зашептала проснувшаяся Фатихаттай. — Когда ему не спится, он зажигает свет на столе Мансура и смотрит сквозь листья фикуса. «Мне, говорит, кажется, будто за столом сидит Мансур». Утешается этим, бедняга. Он очень скучает по Мансуру…
Гульшагида отвернулась к стене и, закусив угол подушки, неслышно заплакала.
Глядя на зеленый абажур на письменном столе между саблевидными листьями пальмы и широкими лопухами фикуса и вспоминая детские годы Мансура, Абузар Гиреевич незаметно забылся, сидя в кресле. Сон его был неспокоен. Вообще за последние годы он редко спал глубоко и безмятежно. Или только дремал, или в полусне думал о дневных своих делах. Если ему удавалось заснуть по-настоящему, он после этой счастливой ночи чувствовал себя очень хорошо: и голова не болит, и в теле легкость. Именно в такие ночи, как бы обновляющие организм, иной раз он с такой ясностью увидит во сне решение того или иного научного вопроса, над которым столько времени безуспешно ломал голову, или у него так четко сложится мысль, которая наяву никак не давалась, что остается только, проснувшись, быстро записать все на бумаге, а потом — удивляться тончайшему устройству человеческого мозга.
Сегодня Абузар Гиреевич видел совсем простые, спокойные сны. Казалось, незачем было просыпаться и зажигать лампу… Будто они с Мансуром сидят на берегу Волги. Мансуру лет пять или шесть — босоногий, загорелый, живой, как ртуть, озорной мальчишка в коротких штанишках.
Мансур был сыном родной сестры Мадины-ханум. Его родители внезапно умерли при кратковременной эпидемической вспышке в одном из окраинных районов Башкирии. Мадина-ханум привезла четырехлетнего сиротку-племянника в Казань, и они с Абузаром Гиреевичем усыновили его. Профессор очень любил детей, а своих не было, и они с Мансуром быстро подружились.
— Дау-ати-и-и [6] — звонко кричит загорелый мальчишка. — Давай поплывем на тот берег.
И они рядом переплывают реку. Вода теплая, тихая.
А вот Абузар Гиреевич с двустволкой за плечами отправляется на охоту. Широкие излучины, кустарники на берегу Камы, мелкие озерца, — картины одна другой красивей. Светает. Над камышами белесый туман. Актырнак, любимая охотничья собака Абузара Гиреевича, исчезает в тумане и, сделав невидимый круг, возвращается обратно. Вот, как- изваяние, застыл умный пес, навострив уши и подняв переднюю лапу. Стая уток взмыла в воздух. Абузар Гиреевич вскидывает ружье. Гремит выстрел, но — неудача, мимо. Из. кустов с палкой в руке выбегает огорченный Мансур.
— Ах, дау-ати! — говорит он. — Так близко были — и ты не попал! Я мог бы даже палкой сбить.
…Ой, кто это так пронзительно свистит? Наверно, Мансур-озорник. Фатихаттай вчера принесла с базара глиняную лошадку. Вот и свистит без конца, негодный мальчишка!
Абузар Гиреевич проснулся. Звонил телефон. Профессор быстро встал, накинул на плечи халат, сунул ноги в чувяки, направился в прихожую. По пути кинул удивленный взгляд на зеленый свет на столе, под пальмами, — он забыл, что сам зажег лампу ночью и заснул, глядя на этот зеленый свет.
— Да, слушаю, — тихо говорит он, прикрыв ладонью трубку, чтобы не разбудить спящих. — Да… Какие приняли меры? Ну… Результат?.. Пришлите машину. Сейчас же!
Гульшагида, задремавшая в слезах, проснулась, разбуженная голосом профессора. Она услышала тревогу в его голосе, а потом слова: «Пришлите машину». Значит, в больнице у кого-то ухудшилось состояние? У кого? Перед глазами Гульшагиды один за другим проходят больные. Затем она прислушалась к вою ветра на улице. Стекла окон мокрые, — идет то ли снег, то ли дождь. Взглянула на часы. Было начало пятого.
Когда Гульшагида вышла в переднюю, профессор уже надевал пальто.
— Я тоже с вами, Абузар Гиреевич. Уж очень темно и непогодливо на улице.
— Не надо, поспите, — ответил профессор.
— Нет, нет, теперь уж не засну. Поеду с вами, Абузар Гиреевич. — Гульшагида надела пальто, повязала платок. — Не отпущу вас одного в такую погоду…
Профессор не стал больше противиться. Они тихонько закрыли дверь и вышли на лестницу. Здесь был полумрак, тихо и прохладно. Вдруг Гульшагида вцепилась в руку профессора, испуганно вскрикнула:
— Кто это?!
Человек, сидевший на маленьком чемодане, прислонясь спиной к батарее, вскинул голову, быстро встал на ноги. Высокий, плечистый мужчина в пальто с поднятым воротником и в меховой, низко надвинутой шапке.
— Это я!
Гульшагида сразу узнала голос Мансура, — по фигуре и одежде его трудно было узнать. Абузар Гиреевич тоже вздрогнул при звуке этого голоса.
— Это ты, Мансур? — Он протянул навстречу сыну обе руки. — Ты почему тут? Почему не идешь в квартиру?
— Поезд запоздал… Я не хотел беспокоить вас…
— У порога родного дома никогда не бывает поздно. Сейчас же иди домой… А нас, прости, вызывают в больницу. — Профессор говорил таким тоном., словно Мансур на какие-то сутки отлучался из дома.
— Здравствуйте, — сказал Мансур побледневшей Гульшагиде. — Я, кажется, напугал вас?
Она не нашлась что ответить.
На улице сильный гололед. Машина скользит из стороны в сторону. Того гляди, или врежется в какой-нибудь столб, или свалится в канаву. Темно. Идет дождь вперемежку со снегом. А там, на темной лестнице, остался неведомо откуда и неизвестно зачем приехавший и близкий и чужой и какой-то странный Мансур. А в больнице сейчас, возможно, кто-то умирает. Сложно устроена жизнь. Мысли Гульшагиды, как молнии, мечутся между этими двумя точками — от лестницы в больницу, от больницы к лестнице. И она, пожалуй, не могла бы сейчас сказать точно, о чем больше и беспокойней думает.
И зачем она пошла сегодня к профессору? Какая неведомая сила потянула ее туда? Если бы ушла к себе в общежитие, не было бы ни этих мучительных воспоминаний, ни слез ночью, ни этой загадочной ночной встречи. А теперь что?.. Опять из ран начнет сочиться кровь. Кому нужны эти муки? Ах, надо бы остаться там, на лестнице! С ним остаться. Нет, это невозможно. Отрезанный ломоть не приклеишь. Мансур для ее сердца отрезанный ломоть. Но почему же тогда так больно ноет сердце? Почему ей так хочется плакать?..
Профессор сидит, свесив голову на грудь.
О чем он думает? Может, и у него мысли мечутся от больницы к темной лестнице?
Вдруг профессор встрепенулся, посмотрел на часы.
— Очень медленно едем, Кузьмич!
— Да ведь дорога какая, Абузар Гиреевич! Можно загубить машину.
— О человеке надо думать, Кузьмич!
— У кого ухудшилось состояние? — спросила Гульшагида.
— У Исмагила, — коротко уронил профессор.
Гульшагида знала, что Исмагил уже не жилец на этом свете, что медицина ничем не в силах помочь ему. Можно было только временно заглушать нестерпимые боли. Это сумеет сделать каждый врач, каждая сестра. Но Абузар Гиреевич, невзирая на погоду и неурочное время, все же едет к Исмагилу. На что он надеется?
Машина остановилась. При свете фар показалась больничная ограда.
В тихом и тускло освещенном коридоре их встретили Магира-ханум и дежурный врач. Уже по их виду было ясно, что ничего утешительного нет.
— Умер… — тихо сказала Магира-ханум.
Исмагил был накрыт белой простыней. Профессор приподнял край материи. Лицо умершего было спокойным и торжественным. Казалось, он в первый раз после долгих лет страданий сладко уснул.
Гульшагида лучше, чем другие, понимала состояние профессора. Если бы не задержала на две-три минуты неожиданная встреча на лестнице и если бы дорога не была такой скверной, они еще успели бы. Ведь опоздали всего на десять — пятнадцать минут. Но и небольшое опоздание врача бывает роковым для больного. Хотя в данном случае ничто не изменилось бы.
— Вам пора домой, Абузар Гиреевич, — настойчиво сказала Магира-ханум.
Он тяжело поднялся со стула.
— Жене Исмагила я скажу сам.
Внизу ему помогли одеться.
— А вы? — спросил профессор Гулыпагиду.
— Я останусь здесь, Абузар Гиреевич, скоро шесть часов. Вон Магира-апа едет домой, она проводит вас.
— Нет, Гульшагида, поедем. Вы сейчас очень нужны нам. Очень!
Гульшагида, поколебавшись, надела пальто. Она и хотела увидеть Мансура, и боялась с ним встретиться.
Когда внизу захлопнулась дверь и шум отъехавшей машины стал неслышен, на лестнице большого каменного дома, погруженного в сон опять установилась глубокая тишина. Было настолько тихо, что отчетливо слышалось то постепенно замирающее, то нарастающее дребезжание незамазанного стекла где-то на самом верху узкого и высокого лестничного окна. Лестница была полутемной. Тускло поблескивали широкие и пологие ступеньки из белого мрамора, какие можно встретить только в старинных особняках, раньше принадлежавших очень богатым людям. На каждой лестничной площадке, словно погруженные в печаль, стояли амурчики с подсвечниками в руках. Когда-то в этих подсвечниках горели свечи, но теперь всю лестницу освещает мерцающая где-то наверху единственная электрическая лампочка.
