Ефим Зозуля - Мастерская человеков (сборник)

И Колсуцкий неудержимо улыбается, как и всякий раз, когда вспоминает про эти «обе стороны».

Вагон трамвая мчится мимо больших чисто вымытых витринных стекол. Колсуцкий стоит на площадке. Он отражается в каждой витрине, как в зеркале, только в несколько более темном.

Неужели это Колсуцкий? Как странно видеть себя со стороны в отражении.

Стоит на площадке вагона среди других людей этакий стройный человек, вполне приличный, лет тридцати на вид, не больше, а ведь на самом деле Кол- суцкому тридцать три. Усы и борода – бритые. Ничего. Парень хоть куда!.. Вот только жирок небольшой есть. Это, впрочем, почти у всех сейчас. Жизнь нормальная.

Он переходит с площадки в вагон и садится. Сколько красивых девушек и женщин и вагоне. Они смеются, болтают. Вот как раз против Колсуцкого сидят две девушки. Они оживленно разговаривают и смеются. Заметив, что на них смотрит мужчина, они начинают разговаривать еще оживленнее, рисуются – смеются громче. Им хочется показать, что им очень интересно, весело, что они беззаботно и весело живут и вот, видите, как независимо беседуют и смеются, ни на кого но обращая внимания.

Колсуцкий внутренне морщится. Он не любит лжи, не любит пошлости, хотя бы прикрытой молодостью.

Он отворачивается и смотрит в открытое окно.

Вагон мчится мимо Петровского парка. Пахнет свежестью, листвой и клевером.

На даче, в Стрешневе, необычайно людно, шумно. Это пригородная дача, и прекрасная погода привлекла сюда из города множество людей.

Тут и юноши, и девушки, и дети, и взрослые мужчины, и женщины. На лужайках, ведущих к реке, – группами и целыми семьями рабочие. Берега реки тоже усеяны белыми и цветными платьями и розовыми комьями тел. Река залита солнцем, в ней плавают и плещутся люди – звенящий гул стоит от возгласов, смеха и плеска воды. На берегу кричат продавцы мороженого.

Поют комсомольцы. Вот на плотине плавают четверо. Они громко кричат и поют. И в них достаточно рисовки, как у тех девушек в трамвае. «Вот какие мы удалые, как нам хорошо! Смотрите все на нас и завидуйте!..»

Колсуцкий спускается по крутому берегу, быстро раздевается и бросается в воду.

Хорошо, что и говорить.

Надвигавшись и наплававшись, он выходит на берег, садится и вдруг замечает следы от раны на своем бедре – зарубцованные красные следы на месте извлечения пули, той пули, которую всадили в него бандиты тогда на складе.

Сердце начинает в нем биться так, точно что-то случилось. Он так давно не видел следов от своей раны, так давно не думал о том времени, когда он получил ее.

Какое это было время? Хорошее?

Да, хорошее.

Он вдруг понял, почувствовал, что это было хорошее время.

Колсуцкий смотрит на реку и людей, он смотрит на все это цветное и розовое благополучие, на всю эту купальную, растительную блажь, и вдруг видит все в ином, совершенно ином свете.

Кто они – эти люди, среди которых столько ленивых, упитанных фигур?

Советские чиновники? Торговцы? Служащие? Учащиеся?

Все равно, но они не знают борьбы.

Они не знают, что такое борьба. За что борьба? А за то, за что борются лучшие люди нашего времени. Они не знают, что такое подвиг, самопожертвование.

Вот этот долговязый москвич прильнул на песке к плотной подруге своей, он думает, что весь смысл жизни – в ней, в этой коротконогой дуре с овечьим выражением лица. Ведь стоит только посмотреть на его лицо, чтобы убедиться, что он именно так думает.

Колсуцкий знает, что есть на земле великие дела, и следы от раны на его боку говорят о том, что кое-какое участие в этих делах принял и он.

Да, конечно, он скромный серенький человек. Каждый человек знает себе цену, и Колсуцкий не заблуждается насчет цены себе. Никто не знает и никогда не узнает о его подвиге. Его могут, конечно, сократить в тресте и даже перевести в меньшую комнату, но все это пустяки, ибо отнять у него то – большое и важное, что живет в его душе, – никто не может.

И сейчас оно – это большое и важное – ищет движения. Оно взвинчивает Колсуцкого, оно пронизывает его, и он не может лежать на солнышке. Не может.

Колсуцкий быстро одевается и, глядя на разбросанные повсюду людские тела, уходит – уходит с чувством, похожим на снисхождение.

Он идет энергичной походкой, сам не зная куда. Он снова хочет борьбы и подвига. Он чувствует, что все его существо жаждет этого. В мозгу его мелькают обрывки слышанных речей и рассказов о великой борьбе, в которой кое-какое участие принял и он.

И сейчас, в этот светлый горячий летний день, когда все нежатся и отдыхают, именно сейчас хочет он знать: где эти люди, где лучшие люди нашей эпохи? Где они? Где они?!! Он хочет присоединиться к ним, чтобы вместе с ними продолжать великую борьбу.

Где они? Где они? Он хочет пойти к ним, стать в их ряды!

Колсуцкий решительно подымается но берегу. Солнце освещает его спину.

Он быстро шагает, и мороженщики, видя, что человек занят, не предлагают ему мороженого. Они тоже люди и, как все люди, умеют быть чуткими.

1927

В программе Студии Любви к Человеку было обещано много внимания уделять практическим занятиям: технике доброты, уважения, жалости, а также технике искренности.

Наплыв слушателей был весьма велик, несмотря на то, что плата была немалая. Очевидно, публике окончательно надоело ненавидеть и резаться, и душа, ожесточенная войнами, революциями, погромами и побоищами, серьезно взалкала мира.

Прием в Студию ввиду того, что необходимый комплект слушателей был обеспечен, обставлялся опросами и формальностями. Дирекция оставляла за собою право не принимать учеников, если у них не было оснований в спешном порядке учиться любви к себе подобным.

Учились в Студии бывшие разбойники, провокаторы, бойцы, старые армейские рубаки, фельдфебели, члены карательных экспедиций, погромщики, палачи, мелкие кровожадные деятели смутных эпох, и был даже один бывший министр внутренних дел какого-то маленького разбитого и стертого с лица земли государства.

Душою Студии был ее Директор.

Его считали очень добрым человеком, или, как выражался один из педагогов, настоящим техником доброты.

На темном лице его, жутко освещенном одним выпуклым красноватым глазом (другой был выбит прикладом в мелком сражении с болгарами), всегда было выражение высокой умиленности и чарующей ласковости.

Его самого это так удивляло и радовало, что, глядя иной раз, как учителя Студии бились над безнадежным выражением лица кого-либо из учеников, он подходил и говорил:

– Ну, смотрите, чего проще: вот эти две складки вокруг носа должны быть полукруглыми, и лицо будет добрым и приятным для всех. Чего проще! Вот, смотрите на меня!

И, довольный, он обращал к аудитории свое вечно умиленное доброе лицо.

Этот несложный педагогический прием вызвал однажды скандальный спор, что вообще было не редкостью в Студии.

Один из учеников, в прошлом мелкий провокатор, а ныне искренне желавший стать «славным человеком» (он так в прошении написал, когда поступал в Студию), человек, пока что безмерно дерзкий и завистливый, ядовито сказал Директору:

– Вы такой добрый потому, что у вас один глаз. Человек с двумя глазами не может быть добрым. Откуда он, к черту, возьмет добрые складки? Хорошо, что вам болгары вывинтили один глаз – вот у вас поэтому и есть сколько угодно лишних складок. А вы беретесь обыкновенных людей делать добрыми и славными и за это взимаете плату вперед.

Директора резкая речь задела. Его единственный красный глаз на мгновение потемнел.

Будь это на десяток лет раньше, он тут же помог бы провокатору стать славным человеком. Тогда это делалось просто: он сразу оторвал бы ему голову, руководясь доказанной истиной, что человек без головы застрахован от всякого зла.

Но сейчас, в век доброты и мира, в век, когда доброта была необходимее грамотности, когда любовь и мир были заложены в основу всякого быта, он мгновенно выкинул из глаза зловещую тень, очаровательно улыбнулся и сказал:

– Брат мой (такое обращение было принято в Студии), брат мой, вы ошибаетесь! И обыкновенный человек может быть добрым. Стоит только захотеть этого. Надо поработать над личным самосовершенствованием. Великий моралист Лео Толстой во многих трудах своих в высшей степени удачно проповедовал это. Будьте терпеливы, брат мой, занимайтесь в вашей Студии прилежно, и вы станете, как того сами желаете, славным человеком.

– Господин Директор! – раздался с места резкий женский голос. – Разрешите сделать к вашим многоуважаемым словам добавление.