Пробовал Петр сам разобраться в торговых книгах, но не сумел. Клал на счетах: с одной стороны — все выходило хорошо, а с другой — ничего не поймешь…
Обратился к теще. Та замахала руками:
— Ах, я ничего не знаю, делай, как хочешь!..
Пригласил эксперта-бухгалтера из специальной конторы, потом второго ему в помощь. Эксперты листали книги, щелкали на счетах и не спешили с ответом. А Петр мучился: его заем Андрею Ивановичу ведь не был никак оформлен. Ну хорошо, дело наследует теща, может быть, частично жена, а он-то тут при чем? Кому известно про сто тысяч? Кто знает, что похоронная канитель тоже обошлась немало, а счет его в банке совсем отощал? Тут он впервые усомнился в своей тактике осторожности и скрытности. Не потому он не взял векселей, что такова его благородная натура, а потому, что это было бы признанием размеров его капитала. Сможет ли вдова вести лабаз, и стоящее ли это дело? Проклятые бухгалтера все тянут с ответом…
Однажды в дом в Пыжовском переулке явился толстяк, представился как доверенный Купеческого банка и спросил, когда наследники купца Рыбкина намерены начать уплату по векселям. Только тогда открылось то, что тщательно скрывал покойный: он играл на бирже. Фондовые дела были для него темной водой, и ему оставалось или верить друзьям, или полагаться на чутье. Друзьям он не верил — слишком хорошо их знал, — а чутье подвело. Первый раз, будучи в сильном проигрыше, он взял деньги у Петра и заткнул ненасытную глотку онкольного счета. Затем проиграл снова и надавал векселей. Так что его смерть могла быть и не случайной. Но теперь с него нечего было спросить. Оставался актив: дом и лабаз неизвестной стоимости.
Петр попробовал говорить с тещей, но та твердила свое:
— Ничего не знаю, не понимаю. Делай, как лучше…
Для Петра это была большая неудача, больше, чем неудача, — потеря капитала, это был крах всей его продуманной жизненной линии.
Никак нельзя было испортить своей репутации — небогатого, но солидного и безусловно честного человека; поэтому никому нельзя было открыться, посоветоваться. Петр догадался искать сведущих людей в других районах: кто, скажем, в Рогожской знает скромного трактирщика из Марьиной рощи? А ходатаи по гражданским делам у старообрядцев — первый сорт.
Эта операция стоила ему остатка средств, но зато долги тестя были покрыты, и владельцем лабаза стал монополист Грибков со Смоленского рынка.
Остался ненужный дом в Замоскворечье. Татьяна Николаевна заладила одно:
— Тошно мне! Хочу в монастырь.
Зачатьевский монастырь принял ее, как многих купеческих вдов, без пострижения, а дом в Пыжовском переулке был записан матерью-казначеей как обычный вступительный вдовий вклад на помин души раба божия Андрея.
Так Петр Алексеевич Шубин потерял весь капитал. Никто в Марьиной роще этого не знал, его по-прежнему считали удачником, человеком себе на уме, впрочем отзывчивым и приятным в обращении.
Как ни старался Шубин сохранить спокойствие, не мог он простить себе ошибки. А может быть, и не одной ошибки? Вся жизненная система стала сомнительной. Стоило ли собирать по крохам состояние, унижаться, скромничать, идти только на верное и совершенно чистое дело? Может быть, следовало лезть* вперед, как иные, открыто, нагло спихивая с пути тех, кто мешает? Что дала ему добрая слава?
Продать «Уют»? Не сразу продашь. Покойный тесть был прав: продажу надо готовить исподволь, если хочешь получить настоящую цену. Это значит ждать, притворяться по-прежнему зажиточным трактирщиком, который слегка утомлен и не прочь бы уйти на покой, уступив свое прибыльное дело за хорошую цену. Утомлен? Вот, пожалуй, верное слово: он устал от медленных кошачьих движений… Нет, ждать некогда!.. Так он уступал, так спускался со ступеньки на ступеньку. Так он дошел до разговора с Ильиным.
Ильин был когда-то портным. Он и теперь считался портным, владельцем маленькой мастерской. Сам он шил медленно, плохо и давно бросил пальцы колоть. Эксплуатацию ребят-учеников он довел до совершенства. Первый год ученик делал всю черную работу в мастерской, второй год учился, на третий приносил доход хозяину почти как мастер. А за все это хозяин кормил его не слишком сытно и давал обувь. Таковы были обычные условия для учеников в то время. А на четвертый год, когда ученик становился мастером, Ильин выгонял его. Много учеников выпустил Ильин. Плохие из них получались мастера, брали их в лучшем случае в подмастерья, но они и сами были готовы на все, лишь бы уйти от такого хозяина. Кроме учеников, были у Ильина и настоящие мастера. Умело, по-паучьи опутывал он долгами пьяненьких портных, на это был он мастер. Система опутывания была и до него разработана поколениями пауков. Теперь в его сети барахтался десяток мастеров-портных, работавших дома и даже считавших себя вполне самостоятельными хозяевами. Даже в много видевшей Марьиной роще слыл он пауком и кровососом.
Ильин был толстый, оплывший мужчина, скорее похожий на лавочника, чем на ремесленника. Силы он был огромной, его панически боялись не только ученики, но и мастера-должники. Расправа у него была быстрая, кулачная. Жаловаться на него было некому. Не раз отчаявшиеся затевали ему темную, но никогда темная не удавалась: видно, были у него свои люди, хранители.
Ильин работал тишком, Шубин тоже. Они сошлись. Прошел год, и у Петра в банке появились первые тысячи.
Об их «деловых» приемах рассказывает старожил Иван Егорович:
— Дело было такое. Имел Ильин связь с уголовниками, и была у него в подчинении большая портновская сила. И вот стали по ночам приезжать в Марьину рощу подводы, с них сгружали тюки готового платья. Неизвестные люди сновали как тени, растаскивали тюки по домам. А под утро подводы вновь грузились и уезжали. Это значило, что ворье очистило магазин или склад, а к утру партия перешитого платья поступала в продажу на Сухаревку, на Смоленский или еще куда-нибудь. И ничего нельзя было сделать. Не только фирменные ярлыки были заменены, но и фасон порой был переиначен до того, что если хозяин с полицией и застукал бы свой бывший товар у спекулянтов, то ни опознать, ни доказать ничего не мог. Ильин, кажется, первым в Марьиной роще стал проделывать такие штуки, а позже с его легкой руки стали у нас не только платье, но и обувь переделывать. Конечно, полиция получала свой процент с дела. Много позже узналось, что Шубин в этом деле был организатором. Хитрый был он, ловкий, со всеми приветливый. Жил тихо-скромно на доход с трактира. Кто его мог подозревать в темных делах?.. Как бы это сказать?.. Таких вот сокровенных людей много стало в роще в те годы. Вроде двойной жизни у них было. Казался человек одним, а на деле был совсем другим. Оно, конечно, понятно, когда преступник честным человеком прикидывается. Но бывали случаи и обратные. Вот, скажем, огородник Иван Федорович Малахов. Много ль с огорода заработаешь? Завел Иван Федорович ломовой обоз в сорок лошадей — это же богатство!.. Вывозил он снег и мусор на свалку по пятаку с воза, приходил сам рядиться и клал медные пятаки в свой мешок. И вид у него был, как бы сказать… необычайный: лохматый, глазки злые, пальцы крючковатые, жадные, голос грубый, — ну прямо разбойник с виду. А на самом деле был человек добрый и честный, никогда никого не обидел.
А вот еще человек — Иван Феоктистович Ланин. Уж до того был степенным и благообразным, ну прямо старовер-начетчик. И была у него поговорка: «братское сердце». Так его потом и прозвали. Кто близко его не знал, считали его безобидным сектантом.
Если идти по Октябрьской к центру, то на втором этаже дома № 82 на углу Четвертого проезда можно видеть несмываемую за пятьдесят лет надпись: «Экипажное заведение».
Здесь и держал Ланин извозчиков — и ломовых, и легковых. Лошадей он постоянно менял, покупал, продавал, — барышничал, одним словом. Наведывались к нему в случае пропажи лошадей и, случалось, находили пропажу в его конюшне. Но не это главное. Его ломовики работали на Сухаревку, и кто их знает, какие грузы перевозили! А его легковые, быстрые рысаки уносили крупных бандитов после смелых грабежей. Кое-кто знал об этом, но все было шито-крыто, и ходил Ланин в уважаемых людях… Много было в роще таких притворщиков…
* * *
Неожиданно судьба как будто сжалилась над Талакиными. Сибирский отец Вани Кутырина вдруг вместо обычных сорока рублей стал присылать сто. Наконец-то Антонина Михайловна Кутырина вздохнула с облегчением, но и всплакнула: в письме муж торжественно сообщал, что дела улучшаются, что сто рублей в месяц он будет присылать аккуратно, а дальше, может быть, и побольше. К сожалению, сам приехать никак не может — дело держит (а какое у него сейчас дело — и не пишет), просит беречь детей, вывозить их летом на дачу…
Первым делом Антонина Михайловна перебралась в трехкомнатную квартиру в новом доме Захара Захаровича Тихова. Затем потребовалась прислуга, и Настасья Ивановна Талакина с ее хозяйственным умением заняла это место: убирала, стирала, готовила еду, обшивала хозяйку, ее сына и дочь.
