— О-о-о! У тебя, брат ты мой, появились, — Женя нагнулся к его уху, — коммунистические мысли…
— Не знаю я, какие это мысли, но мир так должен быть устроен, чтобы люди жили по-человечески. Я думал, это только у нас, в Бессарабии, народ живет плохо, голодает. Но и тут, смотрю, не лучше. Нет, так невозможно! Может быть, я ничего не понимаю, но скажу тебе, Женя: долго так продолжаться не может… Одни не имеют ни гроша, а другие не знают, куда деньги девать. Богачи эти, думаешь, умнее других, что ли? Или из другого теста сделаны? Один черт, что мы, что они…
— У! Как ты, Илюша, зажегся? Разве ты один этим возмущаешься? Эх, справедливость, справедливость… Трудно ее, брат ты мой, найти, понимаешь? Очень трудно! Недаром говорят, что правда лежит на дне моря. Вот попробуй ее достань… Но такова уж жизнь, ничего не поделаешь… А в России, — продолжал Женя, понизив голос, — говорят, теперь нет больше ни бедных, ни богатых — все равны.
— Скажу тебе правду, я почему-то все чаще стал задумываться об этой стране, но, признаться, ничего толком не пойму. Слыхал, будто там чуть ли не рай. Но у нас об этом ни слова нельзя вымолвить. А своих родичей я не понимаю, хотя, собственно говоря, кажется, скоро начну и их понимать… Но хочу тебе сказать о другом. Был у нас в лицее Хаим Волдитер, учился вместе со мной. Парень неплохой — веселый, остряк. Так вот, однажды преподаватель поносил большевиков, а он, понимаешь, возразил — говорит, в России молодежи все пути открыты. Не прошло и двух дней, как его за это из лицея исключили, а отца таскали в полицию. Дома у них даже обыск был. С тех пор он больше не учится. Приказчиком работает в керосиновой лавке у своего родича.
— Точно, Илья, и я не знаю, что там делается, но во всяком случае уверен, что таких безобразий, как у нас, нет. Уже достаточно того, что богачей они вышвырнули, а беднякам дали свободу. Чего же еще больше!
Илья вспомнил рассказы о своем деде. И, сам не зная, как это у него вырвалось, он вдруг сказал:
— Нам бы, Женя, с тобой туда!..
Табакарев остановился. Его худое лицо еще больше вытянулось:
— Ну, брат ты мой, знаешь, мы далеко зашли. Давай-ка прекратим этот разговор… Все равно он ни к чему хорошему не приведет. Чего доброго, еще услышит кто, и дадут нам с тобой такого жару, что не только об авиации, но и свое имя забудешь.
Илья невольно оглянулся:
— Поверишь, Женя, после того, что я тут насмотрелся, наслышался, я будто остыл к лётному делу. Подумай: стать пилотом — ведь это значит в нужную минуту их защищать… Михая, принца Николая…
Женя прервал:
— Может быть, это и так, но ничего не поделаешь! Такова жизнь…
— А знаешь, — продолжал Томов, — была бы у меня другая возможность жить, я бы теперь, может быть, сам туда не пошел. Как это получилось, не знаю, но меня что-то словно подкосило…
Женя взглянул на Илью, усмехнулся и ничего не ответил. Они подходили к трамвайной остановке.
Столица жила обычной жизнью, хотя большинство населения бедствовало. Центр и шоссе Киселева, начиная от площади Виктории и шоссе Жиану до Триумфальной арки, были украшены флагами и яркими афишами, возвещавшими о праздновании дня авиации на аэродроме Бэняса. На развилке шоссе Жиану и Херестрэу, у памятника «Слава Авиации», лежали свежие букеты цветов. Масса народу двигалась к аэродрому. Магистрали, ведущие к аэропорту, кишели белыми аксельбантами полицейских и жандармов, стянутых сюда со всей столицы. Шутка ли! Сам его величество и вся королевская семья должны были проследовать по этой дороге на парад.
Вот уже промчался на мотоцикле с визжащей сиреной полицейский комиссар. Шедших на аэродром людей жандармы прижали к обочине шоссе. Одна за другой, как бы убегая от глаз народа, проскочили на большой скорости огромные черные машины. Увидеть почти ничего нельзя было. Члены королевской семьи скрывались на задних сидениях за занавесками. Один лишь принц Николай сидел рядом с шофером. Ему нечего было скрываться. Страной он не правил, за ее судьбу не отвечал. Впрочем, ему было на все наплевать, будет он прятаться из-за каких-то зевак!
Перед мчавшимися машинами с королевской семьей кое-кто из хорошо одетой публики снял шляпу, какая-то женщина помахала платочком. В толпе раздался свист, улюлюканье. Жандармы насторожились, стиснули крепче карабины. Но народу было много. Кто-то из толпы громко крикнул: «Кровопийцы! Шкуры продажные!..»
Расталкивая плотную толпу, забегали полицейские. А люди, как ни в чем не бывало продолжали свой путь, весело запели популярную песенку: «Жил когда-то в Бухаресте музыкант до безумия влюбленный…»
Солнце пекло, а народ все шел… На ходу пили теплый лимонад, ели мороженое, отдававшее пригорелым молоком, ругали продавцов, острили.
…Аэропорт Бэняса выглядел празднично. Всюду виднелись зеленые ветки. Вокруг портретов Карла второго, Михая первого, принца Николая и прочих первых, вторых и последних властелинов гогенцоллерновской династии красовались жиденькие, с колючими стебельками розы и помятые национальные флаги, без которых не обходилось ни одно торжество или похороны. К аэродрому непрерывно подходили люди, подъезжали машины. Те, у кого не было билетов или пропусков, оставались на шоссе или в деревне возле аэродрома.
Для участия в празднике прилетели летчики из Польши, Бельгии, Франции, Германии, Италии и даже из далекой Японии. Сотни разноцветных афиш сообщали программу торжества, особо рекламируя прыжки на парашютах инженера и композитора Ионела Ферник и летчицы-парашютистки Смаранды Браеску.
В удобном месте, чтобы солнце не слепило глаза, возвышалась огромная трибуна, украшенная зеленью и цветами. Здесь расположились члены королевской фамилии, министры, генералы. Впереди всех, в белой форме и надвинутой на глаза широкой, круглой, как решето, лётной фуражке, пошевеливая рыжеватыми усиками, стоял король Карл и что-то объяснял патриарху Мирону Кристе. С двумя панагиями и массивным золотым крестом, весь в иностранных орденах, патриарх пухленькими, благоухающими воском и ладаном руками поглаживал свою белую пушистую бороду. Суверен улыбался, пожирая глазами затянутые в корсеты рыхлые фигуры министерских жен. Под взглядом его величества дамы закатывали глазки, их накрашенные и загнутые ресницы опускались с деланной скромностью: кокетливо поводя напудренными обнаженными плечами, они томно открывали нежные ротики с ядовитыми, бойкими язычками. Делая вид, что смотрят, как, распластав свои длинные крылья, легко парит в воздухе серебристый планер, они ловили липкий взгляд прищуренных глаз повелителя страны…
Тупицы или вышедшие в отставку мужья смотрели на это сквозь пальцы, догадливые — сияли, предвидя приглашение на покер к его величеству, заранее строили планы упрочения своего положения; завистливые — шипели на своих старух, не сумевших, привлечь внимания короля, и давали себе слово при первом удобном случае заменить их более молодыми и интересными. Эти были готовы жертвовать всем ради своей карьеры. Ревнивые делали вид, будто ничего не замечают…
Внизу, у трибуны, следил за порядком верный слуга всемогущего короля, префект столичной полиции, генерал Габриэль Маринеску. Его глаза бегали по трибуне, останавливаясь на лицах женщин, подыскивая среди них «по вкусу» повелителя. Вдруг суверен заинтересуется, а тут уже готов план устройства «случайной» встречи… Габриэль Маринеску, прозванный «Гаврила-подхалим», не очень разбирался в средствах для удовлетворения прихоти пресытившегося хозяина. К тому же он ловко руководил полицией и охранкой, подавляя забастовки, арестовывая и избивая недовольных «великодушным правлением его величества»…
В небе — рев мотора. Репродукторы сообщают: самолет французский, называют фамилию пилота. Француз проделывает фигуры высшего пилотажа. Публика восхищается. Потом в воздух взмывает новый самолет, и радио снова сообщает, какой стране он принадлежит. В толпе Женя и Илья натолкнулись на Рабчева. Рядом с ним стояли двое молодых офицеров-летчиков. Сережа и один из его спутников были с женами и все — навеселе. Рабчев без умолку болтал, хвастался своей осведомленностью: называл фамилии прибывших генералов, перечислял марки самолетов, типы и мощность моторов. Особенно он восторгался немецкими самолетами.
Когда немецкий летчик на большой высоте начал показывать фигуры высшего пилотажа, Сергей захлебнулся от восторга: он обращался то к одному, то к другому, вскрикивал, размахивал руками. Немец пикировал, делал петли, ложился на крыло, потом набирал высоту и снова повторял все фигуры. Его сменил румынский летчик-асс. Перевернув самолет вверх колесами, он пролетел на небольшой высоте над аэродромом. Репродукторы назвали этот номер «Полетом головой вниз, на вершок от земли!».
— Это Папанэ… Капитан Папанэ… — стараясь говорить безразличным тоном, произнес Рабчев, будто его приятель делал какое-то пустяковое, самое обычное дело.
