Ознакомительная версия.
Петухов почесал в затылке, не зная, как поступить.
— Ну ладно, идите в лагерь, там разберемся. Вопреки желанию комбата, немцев в этот день так на работу и не повели — ни один русский не соглашался их сопровождать.
— Оставь ты свои строгости хоть для такого Дня, — просил Лаптев. — Много ли пользы будет, если ты их выгонишь? Они же все равно работать не будут, погляди, какое у них настроение.
— Ну и фиг с ними! — согласился наконец-то Хромов. — Сегодня не до них, это точно. Идемте, выпьем! Петухов, Звонов, Салават, пошли ко мне! Петр Матвеевич, ведь победа же!
На улице Хромов шумел, кричал, пел, останавливал женщин, пытался их целовать, сажал на плечи ребятишек.
Весь день прошел колесом: ходили от Хромова к Черепановым, от Черепановых к Татьяне Герасимовне, по пути залетали в каждый дом, веселились, кричали и пили. Лаптев держался все время поближе к Татьяне Герасимовне. Та нарядилась в светлое платье и, хотя выпила совсем немного, была красна как роза и глаза у нее блестели. Лаптев чувствовал, что влюблен. Несколько раз он пытался под столом поймать ее руку, но она всякий раз вздрагивала и руку прятала. У Тамары пятки болели от кадрили. Плясала она и с Сашей Звоновым, и с Петуховым, и с самим Хромовым, и со всеми приисковыми мальчишками. Плясали в избах, и во дворах, и на улице. Под гармонь, под баян, под балалайку и под сухую. Тамара всех переплясала, перепела и так устала под конец, что заснула в сенях на сундуке. Запас водки, вина, браги иссяк, но веселье не прекращалось. Ночь надвинулась, а никто не хотел расходиться по домам, гармонь продолжала заливаться, а молодежь звонко орала песни.
— Такого праздничка давно не упомню, — сказал Черепанов Лаптеву. — Раньше, бывало, столы ломились, вина хоть залейся, а веселья такого даже на престольный праздник не бывало. Что значит, ждали этого дня пуще Воскресения Христова!
— А мой Федор не дождался… — отозвалась Татьяна Герасимовна. — Уж он бы сейчас погулял со мной.
Лаптеву показалось, что в голосе у нее слезы. Он снова попытался взять ее за руку.
— Я вас домой провожу, — сказал он тихо. Они пошли, когда обозначился рассвет.
— Небось, устал? — ласково спросила Татьяна Герасимовна. — Шел бы домой-то…
— Нет, не устал. Голова немного болит после водки, много ведь выпили… А вы молодцом, я смотрю.
— Да я вовсе почти не пила. Так, от радости пьяная.
— А я, кажется, от любви пьян, — он неуверенно потянулся обнять ее.
Она поспешно отстранилась.
— Люби, а голову не теряй. Я, может, тоже люблю, да молчу. Эх ты, Петя-петушок!
— Я домой не пойду! — решительно заявил храбрый от выпитого Лаптев.
— Пойдешь! Для такого дня давай не ссориться.
Лаптев досадливо нахмурился. Татьяна улыбнулась и вдруг поцеловала его. Но он и опомниться не успел, как она хлопнула калиткой перед его носом. Он постоял немного, потом пошел домой. Стало почти светло, наступало розовое, холодное утро.
Постройка дороги была закончена. Начали вырубать яркий сосняк на вершине горы. С шумом падали стройные двадцатиметровые сосны.
— Ахтунг, ахтунг! — раздавалось по лесу.
Свист рассекаемого воздуха, треск раздробленных сучьев, гулкий стук о землю — и огромное дерево лежит на земле, комлем на горе, вершиной книзу.
Бер потер ладонями затекшие колени.
— Ox и устал же я! Хоть бы дух перевести дали, Рудольф, а то все пилите и пилите, как сумасшедший. У меня руки и ноги дрожат… О майн Готт! Что же мы наделали! — и он указал на раздавленный только что поваленным ими деревом огромный муравейник, который кишел живыми муравьями и белыми муравьиными яйцами. Несчастные насекомые расползались в разные стороны. — Бедные муравьишки! — на глазах у Бера появились слезы. — Давайте попробуем столкнуть это проклятое дерево?
— Да вы совсем спятили, его не то что вдвоем, вдесятером не столкнуть! — заорал на него Штребль, который иногда становился ужасно грубым, особенно когда сильно уставал, как сегодня.
Бер вздохнул и отвернулся. А Штребль зло закурил и уселся на траву подальше от муравьиной кучи. С соседней делянки тут же явился Раннер, который постоянно стрелял у Штребля папиросы.
— Дай закурить, Рудольф, — попросил он. — Как получим деньги, я с тобой рассчитаюсь, — и, закурив, весело объявил: — Знаешь новость? Моя баба спуталась с Грауером.
— Чему же ты радуешься? — пожав плечами, равнодушно отозвался Штребль.
— Ну уж и плакать не о чем! Спать с ней все равно негде, рубашек моих она стирать не хочет. Так на кой хрен, спрашивается, мне жена?
Бер не любил подобных разговоров. Как можно так отзываться о жене? Если бы с ним сейчас была его милая Лотти, он был бы так счастлив! Что-то там дома? Стоило Беру вспомнить свой уютный чистенький домик и жену в ярком переднике, с кофейником в руке, свои книжки по энтомологии, которые он читал по вечерам, когда Лотти уже сладко спала, и он сразу же начинал плакать. А сегодня он так устал, расстроился из-за муравьев, а главное — из-за грубости Рудольфа, что слезы сами собой скатывались по его плохо выбритой обвисшей щеке.
— Пойду пройдусь немного, поищу грибов, — тихо сказал он и поспешил уйти, боясь, что Рудольф заметит его слезы и станет подтрунивать, да еще при Раннере.
В начале июня пролили теплые дожди. В сосняке кучами высыпали маслята, а под горой, в ельнике, — грузди, лисички, рыжики. Лесорубы таскали их в лагерь целыми мешками. Но дожди скоро прекратились, наступила сухая, ветреная погода. Грибы пропали. Тщетно немцы шныряли по кустам. Грибов не было видно. И все же Бер набрел на кучку светло-серых нежных грибков. Он набрал их полную шапку и, уже полностью успокоившись, вернулся к Штреблю со своей добычей.
— Смотрите, какие хорошенькие, наверняка, вкусные, — гордо объявил он.
— Может быть, они ядовитые, — скептически отозвался Штребль. — Покажите их лучше фройлейн Тамаре.
— Ладно уж вам! Я прекрасно разбираюсь в грибах. Это, скорее всего, сыроежки, просто засуха, вот они и изменили свою окраску. Я сейчас поджарю один на углях и мы попробуем.
Бер нацепил на длинный прутик несколько грибков и стал поджаривать на углях догорающего костра. Поджарив, посолил и откусил маленький кусочек.
— По-моему, недурно. Съешьте, Рудольф. Штребль взял один гриб. Тот был сыроват, но на вкус не противен, и все же от следующего он отказался. Бер же съел с десяток почерневших и закопченных грибов.
Они еще часа полтора поработали, сделали завалку леса на завтра, отдохнули и стали ждать, когда остальные станут собираться в лагерь. Внезапно Бер побледнел и повалился на землю, схватившись за живот.
— Что с вами, Артур? — перепугался Штребль.
— Не знаю… Такая боль в желудке… Наверное, грибы были несъедобными… Ох, неужели я отравился?
Штребль помчался за Тамарой.
— Это путики, — с облегчением сказала она, найдя валявшийся около костра маленький грибок. — Они не ядовитые. Просто, видимо, он сырых наелся.
Бер жалобно стонал. Тамара велела уложить его на телегу и везти поскорее в лагерь. Штребль взвалил на плечо своего напарника, ставшего вдруг совсем легким, и понес к телеге. Колеса застучали по каменистой дороге. Бер все стонал и стонал, и в лагерь его привезли чуть живого. Докторша, ощупав вздувшийся живот, сейчас же велела везти немца в приисковую больницу, и сама побежала туда. Бедняга Бер ничего не слышал, он искал глазами Штребля.
— Я здесь, папаша Бер, — стараясь приободрить друга, спокойно, словно ничего не случилось, отозвался тот.
Дрожащая рука Бера извлекла из жилетного кармана крупные часы в чехолике и ключ от чемодана.
— Возьмите… Если умру, оставьте все себе на память. Напишите моей Шарлотте… адрес в чемодане.
— Не говорите глупостей, старина, все обойдется! Пока Бера везли, он охрип от стонов. В больнице его сразу же потащили на операционный стол. Вечером Штребль пошел просить разрешения сходить к Беру. Лейтенант Петухов замотал головой: мол, комбат запретил выпускать немцев за зону. Но обещал позвонить в больницу. Целый час Штребль места себе не находил, мотаясь по коридору в ожидании Одноглазого Лейтенанта. Когда наконец Петухов показался в конце коридора, у Штребля чуть ноги не подкосились.
— Помер твой напарник, — мрачно сообщил лейтенант, — врачиха говорит, сердце после операции не выдержало… Понял ты меня?
Штребль понял. Всю ночь он не спал, в который раз перебирая в уме события прошедшего рокового дня, и от злобы на самого себя сжимал кулаки.
— Как я виноват перед ним! — шептал он. — Что мне стоило уговорить его не есть эти проклятые грибы… Как часто я был несправедлив к нему, отдохнуть ему не давал, а ведь он был на двадцать лет старше меня… Оказывается, у него действительно было больное сердце. Бер, прости меня!
Ознакомительная версия.
