Ознакомительная версия.
Утром, до выхода на работу, он нашел старосту роты Вебера и отдал ему ключ от чемодана Бера.
— Возьмите ключ, Ёзеф. Мне не надо его вещей. Я оставлю себе на память только его часы.
— Куда же мне их девать? — озадачился Вебер. — Что тут у него?
В чемодане лежали две пары нового белья и немного старого. Совсем новый коричневый костюм, полотенца, бритвенный прибор, пенсне в футляре, домашние тапочки, коробочка с иголками и нитками, носовые платки, щетка для волос, портрет жены и Евангелие, обернутое в голубую бумагу.
— Я передам все это Грауеру — предложил Вебер. — Но ты зря, Рудольф, не берешь. Раз Бер завещал тебе, так возьми, пригодится.
— Не нужно мне ничего, — почти грубо отозвался Штребль. — Когда поедем домой, вещи эти надо вернуть его жене. Так и скажите Грауеру.
Вебер унес чемодан, а Штребль с тяжелым сердцем стал собираться на работу.
— С кем я должен сегодня работать, фройлейн Тамара? — тихо спросил он, когда их вывели из лагеря. — Папаша Бер скончался.
— Ой, бедненький… — Тамара в испуге прикрыла рот рукой. — Так жалко… Неужели не могли спасти?
Штребль шел, опустив голову. В этот день он работал в паре с Раннером. Оба молчали, и только когда сели перекурить, Раннер мрачно произнес:
— Да-а-а, папаша Бер был хорошим человеком. Только, знаешь, Рудольф, это еще удивительно, что мы все тут не передохли… Некоторые, правда, и здесь неплохо устроились, вот, например, эта скотина Грауер! И сыт, и комната у него отдельная, и бабы его ночью греют! Причем еще выбирает, какая понравится… Надо бы похоронить папашу Бера как положено.
Штребль лишь молча кивнул.
Комбат разрешил похоронить Бера неподалеку от лагеря, на противоположном берегу Сухого Лога, густо поросшем молодыми елками. Когда стемнело, Штребля, Раннера и Эрхарда выпустили за зону. Они быстро выкопали могилу и сняли с телеги сосновый неструганый гроб.
Штребль вздрогнул, увидев Тамару, которая вышла из леска и приблизилась к могиле. Рьщания сдавили ему горло, и он отвернулся. Тамара первой бросила ком земли на крышку опущенного в могилу гроба и отошла.
Через четверть часа все тихо побрели к лагерю. Штребль шел последним, позади Тамары. Они пересекли огромный лог по каменистой извилистой тропе, а когда стали подниматься к лагерю, Тамара обернулась и тихо сказала:
— Зай нихт зо трауриг, Руди!..
Он схватил ее руку и поцеловал.
Несколько дней койка Бера пустовала. Потом на нее переселился новый напарник Штребля хмурый бём Георг Ирлевек. Бём был молод, физически крепок и считался одним из лучших в лагере лесорубов. Когда-то он рубил буковый лес на склонах банатских Карпат. С первых же минут работы Штребль понял, что такое настоящий профессионал. Пилил напарник исключительно свободно, каждый удар топора, каждый взмах колуна был у него рассчитан. Теперь они со Штреблем выполняли норму еще до обеда. Бём туг же бросал топор и заваливался в траву спать. Иногда шел собирать ягоды.
Однако с тех пор, как Тамара заметила, что бём болтается полдня без дела и сделала ему выговор, он старался работать как можно медленнее. Штребля это злило, выводило из себя, особенно, когда он вспоминал несчастного Бера, который пилил из последних сил. Красивое, но глуповато-наглое лицо бёма было отвратительно Штреблю. Вскоре он просто возненавидел напарника, но другого не находилось.
— Что ты так боишься отпилить лишнее полено? — как-то спросил он Ирлевека.
— А зачем? — невозмутимо отозвался бём. — Хлеба мне за это не добавят.
Штребль с презрением посмотрел в пустые синие глаза. Он знал, что хлеба Ирлевек съедает побольше многих. Жена этого верзилы, маленькая невзрачная крестьяночка, мыла на лагерной кухне посуду и весь свой хлебный паек тащила мужу, которого обожала. Он же был к ней совершенно равнодушен. Несколько раз эта бесцветная мышка отпрашивалась с работы и приходила к мужу в лес, чтобы побыть с ним наедине. Но Ирлевек даже не считал нужным доставить ей это маленькое и вполне законное удовольствие.
— Ты что, не понимаешь, зачем она к тебе пришла? — не выдержав однажды, спросил его Штребль.
Бём нагло усмехнулся и ответил:
— Было время, женщины уходили от меня шатаясь. А теперь я сам буду шататься, если стану возиться с женщиной.
— Вот скотина проклятая! — почти вслух пробурчал Штребль. — Кроме собственного брюха, ничего его не волнует…
Вскоре Ирлевек повадился побираться в ближайшей деревне. Его длинным ногам ничего не стоило отмахать в обеденный перерыв три километра туда и обратно. Возвращался он с мешочком, полным кусков хлеба и сырых картофелин. Талоны же, заработанные на дополнительный обед, потихоньку продавал в лагере. Когда ему удавалось особенно много выклянчить, он продавал и те талоны, которые полагались на обед, завтрак и ужин. В лагере был уже свой прейскурант: обед — семь рублей, завтрак и ужин — по четыре, обед по талону — пять, хлебный паек — двадцать рублей. Бём заметно похудел и работать стал как-то вяло.
— Умышленно в дистрофию себя вгоняешь? — поинтересовался Штребль.
— Осенью пойдет эшелон в Румынию, — ответил Ирлевек. — Больных и слабых отправят домой.
— Будь спокоен, тебя не отправят!
Бём лишь исподлобья тупо посмотрел на Штребля.
В начале июля жара стояла страшная. Штребль стал худ и черен как грач. Вечером он с наслаждением мылся в ручье и тут же стирал себе рубашки.
— Вы нехороший! — услышал он сзади ласковый голос. Это была Роза. — Почему вы не приносите мне свое белье? Я бы сама его выстирала. Ведь я еще ваша должница.
У Розы было свежее загорелое лицо, ее карие глаза приветливо щурились. Она взяла из рук Штребля мокрую рубашку и, наклонившись к воде, принялась стирать. Он заметил, что ее похудевшая фигура стала почти девичьей. Почувствовав его взгляд, она обернулась и доверчиво улыбнулась яркими, пухлыми губами. «Видно, я сильно сдал, если почти равнодушно гляжу на женщину», — подумал Штребль. Но тут же поймал себя на том, что лжет сам себе: мысли о Тамаре постоянно волновали его, он порой даже не мог работать, а по вечерам его одолевали сладкие, несбыточные мечты. Вместе со страданиями они приносили ему, впрочем, и огромное наслаждение. «Если бы вместо Розы здесь была она, я не был бы так спокоен», — мрачно решил он.
Подошла сенокосная пора. Татьяна Герасимовна металась как угорелая: надо было начинать косьбу одновременно на трех участках. Не хватало людей, лошадей, инвентаря. Она решила просить у Хромова немцев и послать их вместе с Тамарой и Власом Петровичем на самый дальний участок. Хромов долго не соглашался, стращал ее военным трибуналом, если немцы разбегутся.
— Ладно, ладно, — только посмеивалась Татьяна Герасимовна, — сама упущу, сама и поймаю. Не накосим сена, тебе же зимой скакать не на чем будет.
После разговора с Хромовым вечером она зашла к Черепановым. Тамара и Лаптев сидели за столом над книгой, почти касаясь головами.
— Здорово живете, — с усмешкой сказала Татьяна Герасимовна. — Неспроста ты, Петр Матвеевич, глаз не кажешь. Астрономию, что ль, изучаете?
— Я заходил несколько раз… — Лаптев смущенно поднялся из-за стола. — Вас дома не было. А мы тут с Тамарой немецким языком занимаемся.
— Гундят, гундят до полуночи, — пожаловался Василий Петрович, — а утром Томку не добудишься.
Сели пить чай со свежими ягодами. Самовар вовсю фырчал на столе, а в стекло билась крупная ночная бабочка. Василий Петрович стряхнул ее в ладонь и выбросил в форточку.
— Окна не открываем: комарье одолело. По ночам тепло. Теперь травы пойдут.
— Собирайся на покос, Тома, — сказала наконец Татьяна Герасимовна. — Забирай немцев и айда за Малиновую гору!
— А лес как же? — растерялась Тамара.
— Пущай его растет! — засмеялась Татьяна Герасимовна, все еще ревниво поглядывая на Лаптева, и достала из сумки список немцев, который уже подписал Хромов. — Двадцать немцев тебе даем, самых лучших. Почти одни бабы, чтобы тебе легче было с ними управляться.
— Да я этих совсем не знаю, — недовольно сказала Тамара, глядя в список. — Я не хочу с ними…
— Не волнуйся, твои красавцы целы будут, никуда они не денутся, приедешь — увидишь, — Татьяна Герасимовна подмигнула Лаптеву, опять засмеялась тихонько. Потом стала собираться домой. — Может, проводишь меня, Матвеич? А то я, грешница, собак боюсь.
Лаптев проворно вскочил. Они вышли за ворота и пошли вдоль огородов. Закат предвещал на завтра хорошую погоду. Горы, окутываясь темнотой, становились темно-синими. Тихо журчал Чис, пробегая между отвалами. Подошли к берегу и долго смотрели под крутой его обрыв.
— Какая у вас рука холодная, — шепнул Лаптев, дотрагиваясь до ее полной, короткой руки.
— Значит, сердце горячее, — еще тише проговорила она.
Ознакомительная версия.
