Я, Адольф Карлсон, верноподданный Российской империи, друг самодержавия, и нечего мне волноваться перед лицом полиции.
Все это Карлсон успел передумать, уже переступив порог и в то же время оглядывая не слишком просторное помещение с широким столом и желто-медным надраенным самоваром посредине, и при виде самовара в голове на какую-то долю секунды удержалось это сочетание «желто-медный», и мысли, отклонившись в сторону, словно телеграфный аппарат, отстучали несколько слов все с тем же желто-медным оттенком, и еще он про себя отметил чьи-то золотистые зоркие глазки, что уставились на него из-за стола, золотистые такие, точно цветом ржи припорошенные, длинными альбиносными ресницами прикрытые, внимательные, ласковые, как у детского врача; то были глаза Михеева, нацеленные на Адольфа Карлсона.
На столе лежала золотая луковка часов.
Больше в комнате не было ничего золотистого, глаза остальных темно-серые, карие, голубые — были в ладу с темно-серыми половицами, коричневыми портупеями, голубыми кантами шинелей на вешалке, лица у всех румяные, у одного даже пятнистое, на щеках беловатые разводы величиной с пятак, ну, ясно, — обморозил щеки на каком-нибудь посту. Все здоровяки, крепыши, прямо гренадеры, готовые зубами растерзать бунтовщиков, посягнувших на государя императора, у них любимая присказка: нас пятеро, мы одни, а он — в одиночку с целой сворой, и такая каша заварилась, мы ему как двинем в рожу, он врастяжку, а мы под ним, потом поднялся и бежать, сообразив, что с нами ему не справиться, только мы все время бежали впереди, чтоб не вздумал удрать от нас.
На столе стояло несколько до краев заполненных пепельниц, и на полу набросаны окурки, пепел, обстановка для работы в этой прокуренной комнате крайне неподходящая. Тут же и батарея пустых коньячных бутылок, люди собрались крепкие, хмеля не боялись. Пол был сух, но что-то шелестело под подошвами. А, песком посыпано, чтобы кровь к подошвам не липла. Везде, куда бы он сегодня ни пришел, пол песком посыпан, не дурная ли примета не ждет ли впереди тебя песочный дом?
В углу громоздился красный пожарный ящик, до половины засыпанный песком, а в нем — маленькая детская лопатка.
Сделав несколько шагов, Карлсон остановился.
— Назовите себя!
— Адольф Карлсон.
— Назовите свою настоящую фамилию!
— Адольф Карлсон.
— Распишитесь на этом листке.
Карлсон расписался в верхнем углу, так, чтобы поверх фамилии невозможно было ничего вписать.
— Подпись вроде бы настоящая, — проговорил в раздумье Михеев, — а паспорт все-таки фальшивый.
Признаете?
— Я бы хотел объяснить, произошло недоразумение, паспорт настоящий.
— Настоящий? Вы утверждаете?
— Да.
Они впятером, Карлсон в одиночку с целой сворой; первый ударил по лицу, второй саданул сзади по шее, третий толкнул в спину.
Инстинкт сработал быстрее, чем разум, Карлсон отпрянул к стене, и с таким же проворством один из полицейских приставил ему ко лбу черное до неприличия дуло нагана.
— Молчать, молчать, молчать! — заорал полицейский.
Неужели Карлсон, сам того не желая, застонал от боли?
КАРЛСОН РАЗМЫШЛЯЕТ О ПОДЛОСТИ
А подлец тоже человек? Вполне возможно. Подлец — это человек, унижающий достоинство другого человека. Определение простое. Способы унижения человеческого достоинства столь же многообразны, как сама жизнь. Человеческое достоинство можно унизить, выплачивая до смешного низкое жалованье за шестнадцать часов на фабрике; достоинство можно унизить, вынуждая человека ютиться в подвале вместе с гномами, кротами и крысами; достоинство можно унизить, воспретив человеку образование, высмеивая его национальную принадлежность; достоинство можно унизить, прибегнув к рукоприкладству и прочая, — но постоянное унижение человеческого достоинства на физиономию подлеца накладывает неистребимую печать.
Я научился вглядываться в черты лица, и, хотя безоговорочно не отношу себя к физиономистам, тем не менее считаю, что каждый человек на лбу носит визитную карточку, нужно только уметь прочитать ее.
Какой самый заурядный вид подлости? Грубо говоря?
Прекрасный семьянин, печется о детях, жене не изменяет, по воскресеньям ходит к обедне, хороший товарищ, отзывчивый коллега и вообще внимательный, добрый, с чувством юмора, предан отечеству, государю императору, венценосному царю и самодержцу, взяток не берет, не отрицает необходимости образования, стоит за равноправие женщин, поддерживает рабочие спортивные общества, а по ночам в полицейском управлении сдирает ногти у революционеров, выбивает глаза, загоняет занозы в тело, прижигает папиросой детородные органы, ломает пальцы; на другой же день, как ни в чем не бывало, отмывшись в ванной комнате, играет с сынком, к потолку его подбрасывает — уп-па, уп-па! И ничего к нему не липнет, потому что он знает: Иисус Христос своей смертью искупил его грехи на много лет вперед.
Подлость питают две навозные кучи: уверенность подлеца, что его поступки останутся безнаказанными, и еще большая уверенность, что люди добрые о тех поступках ничего не узнают.
Ибо разоблачение перед всем светом для подлеца горше всякого наказания.
В самом деле, что такое тюрьма по сравнению с людским презрением?
Чувства — это форма материи, все в мире материально, и презрение в атмосфере сгущается грозовым облаком, презрение проникает в каждую пору, презрение пожирает нервные клетки, презрение сжимает сердце подлеца, презрение путами вдруг стягивает ноги в аллее парка, леденящими пальцами мигрени презрение сжимает мозг, выплескивает лужи грязи, тушит блеск в глазах, больше всего на свете подлец боится не наказания — презрения боится.
Презрение лишает его сна.
Гремя скелетами, убиенные жертвы кружатся над палачом и в царстве сна, и нет ему ни минуты покоя.
Что наказание? Наказание дает чувство морального удовлетворения, оно ранит, рождает дух противоречия, а прозрачная колба гласности позволяет подлеца, как какого-нибудь редкостного гада, разглядеть со всех сторон, и сквозь скупые строчки правдивой информации проглянет жирная (или тощая) плоть подлеца, вся мерзость его проделок, злокачественная опухоль его мыслишек, и
