в себя, ругайся, если не можешь иначе. Чтоб ты сдох, ублюдок, дерьмо кабанье, блевал я на тебя вместе с твоею дубинкой, про себя говорил Карлсон. Он даже собрался зевнуть, но потом сообразил, что это будет слишком, надо и меру знать.
— Какие у вас отношения с боевыми организациями?
К какой из них принадлежали? — спрашивал Пятак.
— Не знаю никаких организаций. Ни к какой не принадлежал.
— Р-р-р, — разъяренный кабан Михеев зарычал, захрюкал, — уж я задам тебе встряску, пропесочу, промочалю, станешь шелковый! Ах ты гниль, моль, голь перекатная! Сейчас как двину — из тебя польются сопли, вопли, кропли, допли! Ах ты аллигатор, горлатор, болтатор, агитатор проклятый!
— Михеев, успокойся, — официально приказал Пятак. — Вы, Карлсон, слушайте, что вам скажу. Повернитесь! Лицом к двери. Стойте спокойно.
Дверь была полуоткрыта.
В коридоре густела темень, из тьмы в лицо Карлсону впивались тысячи клинков, они сдирали кожу щек, ощупывали череп, пересчитывали волосы на темени, зубы во рту, липкими пальцами шпика копались в его внутренностях, разглядывали, изучали, сравнивали.
Он, он, держи его, держи, наконец-то попался Брауер, мерзкий подстрекатель из Либавы!
Неужели он в самом деле?
Очень похож!
Он или не он?
Зиедынь, мы на вас надеемся, а подведете, получите полсотни горячих.
Ей-ей, это он, Брауер собственной персоной.
Зиедынь, мы ведь тоже не дураки, мы должны знать, глаголет ли твоими устами истина или все та же полсотня горячих.
— Э-э-э, — мямлил Зиедынь, слюни текли по подбородку.
— Вольно, — скомандовал Пятак.
— Господа, — заговорил Карлсон, — насколько я мог заключить со слов уважаемого чиновника с нагайкой, меня обвиняют в агитации. Если это так, прошу мое дело передать в жандармское управление или прокуратуру. Политические дела вне компетенциии полиции, ими занимается жандармское управление в установленном законом порядке.
— Р-р-р! — взревел Михеев.
— Мы покажем тебе закон! Вот тебе закон! — Он подсунул к глазам Карлсона согнутую нагайку. — Таких пташек, как ты, редко удается зацапать, зато уж теперь такой тебе будет закон, язык высунешь, пощады испрашивая, гад, зад, смрад!
— Объявлено военное положение, — объяснил Пятак. — Вы, Карлсон, разве не знаете?
— Знаю.
— Так вот, законы теперь издает губернатор. Он уполномочил и обязал нас расследовать политические дела.
— Довольно болтать, — вступился Михеев, — у меня руки чешутся. За дело, за дело!
— Мы остановились на боевых организациях, — вставил старичок, писавший протокол.
— Я сам напишу протокол, — вдруг объявил Карлсон.
— Да ну? — удивился Михеев.
— Да вы вообще умеете писать, Карлсон? — язвил Пятак.
Полицейские ни с того ни с сего развеселились.
— Не перетрудить бы вас лишней писаниной, — тянул чей-то дьяконовский бас.
— За это полагаются хорошие отступные, — воскликнул другой. — Пусть напишет о себе всю правду.
— Ты отвечай, что тебя спрашивают про организацию, — ревел Михеев, — и не лезь куда не надо, ишь, писарь нашелся, дрянь, рвань, трань!
— Пусть пишет! — глухо молвил спавший на диване чиновник. Он даже не повернулся, лежал лицом к стенке, только могучая спина шевельнулась, диван под ним скрипнул, потом чиновник всхрапнул, будто все произнес во сне.
Сказанные спросонья слова произвели магическое действие. Тотчас Карлсону предоставили бумагу и ручку.
«По своим убеждениям я социал-демократ. В Ригу приехал двенадцатого января, а уже тринадцатого января по недоразумению был арестован, потому что не успел отметить паспорт в полицейской части».
— Хорошо, хорошо, — подбадривал Михеев, стоя у него за спиной и через плечо читая написанное. — А теперь пишите, откуда приехали.
«В Ригу приехал из Двинска».
И подписался: А. Карлсон.
— Ну, знаете, — сказал, обращаясь к коллегам, Михеев, — ничего подобного в жизни не видел. Какова наглость! Если ты, дрянь, в течение пяти минут не признаешься, не скажешь, гниль, своей настоящей фамилии, из тебя, гад, польются сопли, и я собственноручно на твоей спине агитатора истолку в муку протокол!
— Мне нечего к этому прибавить, — ответил Карлсон.
— Где жил в Риге? — с металлом в голосе спросил Пятак.
Не получив ответа, задал следующий вопрос:
— Кто твои знакомые?
— Где чемодан с бельем?
— Господа, — ответил Карлсон, — я не однажды уже объяснял, в Риге не успел снять квартиру. Знакомых у меня нет и чемодана с бельем тоже.
Двое дюжих полицейских взяли Карлсона под руки и отвели на огороженную барьером площадку.
— Пожалуй-ка, приятель, на исповедь, — проговорил один с усмешкой.
С Карлсона сняли пиджак, рот завязали мокрым полотенцем.
«На чужой роток не накинешь платок», — блеснула в памяти пословица, и еще подумалось, что думать сейчас нужно о чем-то постороннем — я не должен помнить ни одной фамилии, ни одного адреса, даже малейшего пустяка. Когда станут бить, буду думать о постороннем.
Их девять, у них в таких делах опыт, голову пригнули к барьеру, протокол положили на спину.
Сзади кто-то крепко зажал ноги, будто железной скобой перетянули, двое других держат за руки.
Пятак сказал Карлсону:
— Сейчас большой мастер помассирует тебе спину, считай, тебе повезло, парень!
КАРЛСОН РАЗМЫШЛЯЕТ О ДОМОВЛАДЕЛЬЦАХ, ВАННЫХ КОМНАТАХ, СЧАСТЬЕ И БУДУЩЕМ
Мой дом — моя крепость, четыре барьерных стены, сам я крыша над ними, и град сечет спину. Но куда же девался домовладелец?
Идет жаркая схватка, схватка за
