И наверное, стоит добавить, что многие из тех, кого он упоминал в своем письме, действительно приехали тогда на его вечер.
И заканчивалось это письмо, написанное в самый разгар лета шестьдесят восьмого года, так:
«Мне пятьдесят лет! Это не может быть! Мне или несколько больше, или значительно меньше – будущее покажет. Приветствуем тебя – Волга и я. Твой Михаил Луконин».
И вот после этой предварительной переписки – 31 октября 1968 года, Волгоград, набитый до отказа зал театра. На сцепе поэты, съехавшиеся из разных концов страны. На столе шестьсот телеграмм, тоже из разных концов страны. Рядом со мной сидит и смотрит в переполненный зал Михаил Луконин. Смотрит с тем мнимо отчужденным, каменным выражением лица, которое бывает у него в минуты крайнего волнения. И я, стараясь как можно реже заглядывать в свое не слишком разборчиво, от руки написанное вступительное слово, произношу его в присутствии Луконина, стоя перед его земляками.
Вечер был строгий, без вставных номеров, без всего того, что иной раз призвано облегчить участь юбиляра. Был Луконин, были его друзья-поэты и были его друзья-читатели, с которыми он говорил и которым он читал свои старые и новые стихи. Зал в Луконин остались довольны друг другом. Довольны, потону что они хорошо поняли друг друга в тот вечер. Это и было самое главное.
Когда все кончилось и мы ушли со сцены, у Луконина было счастливое лицо, расслабленное и усталое. Никакое не каменное, наоборот, казалось, что такое лицо и не может быть каменным, хотя это не так – бывало.
Мне не раз доводилось и говорить и писать о разных книгах Михаила Луконина. Доводилось слушать его стихи еще не напечатанными, доводилось спорить о них. Были стихи, к которым я оставался равнодушен, и были стихи, в которые я влюблялся, такие, как «Мои друзья», такие, как «Пришедшим с войны», такие, как «Обелиск», такие, как «Спите, люди», такие, как «Необходимость».
Сказав, что у Михаила Луконина есть удачи и неудачи, есть вершины его поэзии и есть поэтические просчеты, я лишь повторяю то, что обычно говорят о любом из нас.
Существенней сказать о другом, отличающем именно Луконина, его поэтический характер.
У Луконина есть неудачные стихи, но нет проходных книг. Что такое вообще проходная книга? Это книга, которую поэт еще не готов был написать, перед которой он не напрягся всеми своими мускулами и которую написал прежде, чем был готов ее написать. Так вот, таких книг у Луконина нет! Он всегда готовился к новой книге не как к чему-то приятному в новенькой обложечке, что хочется поскорей в готовом виде положить на стол. Его книги – это строительство. Не все в этом строительстве безукоризненно, не все зачищено и заделано, попадаются ошибки глазомера. Но это всегда строительство, внушающее уважение не только к таланту, но и к упорству в выполнении задуманного.
Луконин любил поэзию неуступчивой любовью человека, избравшего ее главным делом жизни. Говорил и писал о ней умно, тонко и непримиримо.
За те годы, когда Луконин постепенно, без спешки и метанья из стороны в сторону одну за другой выстраивал свои книги, он незаметно для нас – может быть, еще незаметней, чем это происходило с другими, – стал из тридцатилетнего пятидесятилетним.
Все эти годы мы с ним дружили, иногда отдаленней, иногда теснее, но писали друг другу сравнительно редко – и потопу, что довольно часто встречались, и потому, что телефон был почти всегда под руками. Кроме того, часть этого времени мы вместе работали в журнале «Новый мир» 4, я был его главным редактором, а Луконин редактором отдела поэзии. И эта работа настолько повседневно связывала нас, что немногочисленные письма Луконина того периода почти всегда относились к нашим редакционным делам: это были не столько письма, сколько отзывы о рукописях. Причем чаще всего – прозаических. О стихах – в тех случаях, когда Луконин не подписывал их в набор сам, решив посоветоваться со мной, а меня не оказывалось поблизости, – он писем не писал. Писал свое мнение чаще всего на полях, там же, где делал пометки и предложения по ходу чтения. А прозу и публицистику частенько читал еще не в верстке, а в рукописях и прикладывал к ним записки, обычно не слишком длинные. Мнения свои излагал без околичностей, иногда резко, иногда насмешливо. С ним можно было соглашаться или спорить, когда как. Но на суждениях его обычно лежала печать той остроты и оригинальности, которая отличает поэтов, взявших себе за правило выражать свое по-своему, причем не только в стихах.
Среди немногих писем Луконина, сохранившихся у меня с той поры, есть одно, на мой взгляд, любопытное сразу в нескольких отношениях. В довольно острой по тому времени ситуации Луконин проявил в этом письме неуклончивость характера, решимость восстановить истину и ту полемическую язвительность, которая отличала его в небезразличных для него спорах, особенно если дело касалось поэзии. Вдобавок это письмо дает представление о том, как тогда, в середине 1954 года, рисовалась Луконину фигура Твардовского, к которому он и тогда и потом относился неоднозначно. Я работал в то время в секретариате Союза писателей, и письмо Луконина было адресовано мне туда. Приводя сейчас, спустя много лет, это письмо Луконина, я заменяю фамилию его тогдашнего оппонента, одно время, в пору редакторства Твардовского, входившего в состав редколлегии «Нового мира», условным инициалом Н., ибо дело не в этом имени, а в принципиальной позиции Луконина.
«…На последнем президиуме ССП, при обсуждении первых номеров журнала «Новый мир», Н. приводил фразу «утопи котят, пока слепые», якобы сказанную мне А. Т. Твардовским на Дальневосточной конференции, как установку для проведения семинара. При этом Н. ссылался на меня и Ажаева, на то, что мы будто бы, находясь у него в гостях, рассказывали об этом. О самой фразе: я ее слышал от Твардовского в личной беседе, не имеющей отношения к деловой работе конференции, произнесена она была в ироничном смысле оценки отношения к молодым писателям, существовавшего у некоторых третьестепенных поэтов прошлого, да и являлась она, если не ошибаюсь, цитатой.
Я не помню подробностей этого приглашения к обеду двухгодичной давности, но и там эта фраза могла вспомниться только и именно в этом плане. Разумеется, что никому не могло прийти в голову выдавать ее за высказывание Твардовского, характеризующее его действительное отношение к молодым.
При всех моих личных претензиях к творчеству и человеческим качествам А. Твардовского я глубоко уважаю нашего крупнейшего поэта; совместную с ним работу
