— Да, и я здесь, — едва взглянув на него, сухо ответила она.
— Приятная встреча, — сквозь зубы процедил оп. — Нежданно и негаданно, кто мог надеяться…
— Будем надеяться, что вы сюда ненадолго, — с угрюмой усмешкой произнесла она, — да и штаты у нас заполнены.
Она подняла на него глаза, и я прочел в них отвращение и ненависть. «Как можно так враждовать? — недоумевал я. — Или между ними что-то очень дурное произошло…»
Антон круто отвернулся и, словно вычеркнув ее из поля своего зрения, больше не взглянул на нее.
— Я много думал, Федор Иванович, над тем, что вы мне вчера говорили. — Он удобно расположился на стуле, видимо, с расчетом на длинный разговор. — Люди, утверждаете вы, почти никогда не умирают естественной смертью, их убивает случайная болезнь. Не слишком ли большое значение придаете вы случайностям? Считать смерть событием случайным — значит возводить случайность в закономерность.
Эта мысль не могла прийти ему в голову, я ощутил ее как инородное тело и насторожился. Кто-то ему подсказал, и неизвестно, с какой целью. Неужели, прикрываясь простодушием, он затем и явился, чтобы поколебать мою веру в себя? Не так уж трудно, вооружившись слабыми сторонами чужой идеи, всем тем, что пугает еще самого ученого, посеять в его душе сомнения. Напрасно я с такой прямотой и уверенностью отвечал на его расспросы. Кто знает, не дал ли я ему повода посмеяться над моим простодушием.
Встревоженный наплывом неясных подозрений, я спохватился, что не ответил Антону на его вопрос.
— Вы хотите пересаживать человеку органы и ткани, — не дожидаясь ответа, продолжал он, — но ведь это задача со многими неизвестными… Она никому еще не удалась.
Я все более убеждался, что Антон неспроста завел этот разговор. Но что ему нужно? Предсказывать неудачи, когда искания едва начались? Я хотел уже было его отчитать, но решил выждать. Уж очень меня разбирало узнать, кто его надоумил спорить со мной, откуда он набрался этой мудрости.
— Я что-то не пойму, — с рассчитанным спокойствием сказал я, — чего больше в твоих рассуждениях: наивности или ребячества? Ведь ты отлично понимаешь, что о пересадке органов рано еще говорить. Пройдут года, возможно десятилетия, прежде чем мы осмелимся пересадить человеку чужое сердце. Не одна сотня кроликов и собак своей жизнью оплатит наш успех. Впереди немало трудов и поисков. Когда еще придет желанный успех, а ты уже предсказываешь нам неудачу. С чего ты, наконец, взял, что пересадка органов и тканей — задача со многими неизвестными?..
— Погодите, дядя, — неожиданно мягко и даже нежно заговорил Антон, — вы не так меня поняли, совсем не так…
Он ласково тронул меня за плечо, коснулся моей руки и с деликатной предупредительностью, которая сделала бы честь искуснейшему льстецу, состроил умильную гримасу.
— Кто из нас не знает, что пересадка и сращивание тканей ничего сложного собой не представляет, — с непринужденностью проговорил он, словно недавние суждения о тех же самых пересадках были произнесены но нм. — На моих глазах сращивали зародыш жабы со половиной зародыша лягушки, и этот гибрид стал жизнеспособным организмом. Подсаживали аксолотлю пятую и шестую конечности, крысе — чужую ногу, а собаке приживили полностью отрезанную лапу. Я был свидетелем того, как высушенное ухо кролика оживили спустя несколько месяцев после того, как его отделили от животного. Ученые сращивали боками кроликов, крыс и даже козу с овцой…
Я не ошибся в своих подозрениях: Антон подготовился, прежде чем прийти сюда, — где ему было запомнить столько примеров из университетского курса.
— И человеку можно пересадить, — так же бойко продолжал он, — роговицу глаза, костный мозг, хрящи, сосуды, кость теленка и даже собаки, перелить ему такую жидкую ткань, как кровь, и даже ввести семенную жидкость барана… — Его лукавая усмешка приглашала меня посмеяться над автором этого опыта — Броун-Секаром… — Все возможно, — соглашался мой недавний противник, — но к чему вам чужое дело? У вас бессмертие в руках… Не сердитесь, дядя, но вы, ей-богу, фантазер! Когда еще мир постареет, да и состарится ли он? Вы деторождение недооценили. Наплодит вам счастливое человечество такое множество детей, что среди них старичков не увидишь. Надо на вещи трезво смотреть, не забегать вперед и никого без нужды не раздражать.
Его непринужденность сменилась назидательной твердостью, с какой взрослые поучают заупрямившихся детей. Маленькие ослушники достаточно умны, чтобы самим исправиться, но строгое наставление нм не повредит.
Я решил, наконец, поговорить с ним открыто. К этому понуждал меня осуждающий взгляд Надежды Васильевны.
— Ты напрасно тратишь время, — сказал я ему. — То, что тебя смертельно пугает, меня не страшит, а радует; там, где тебе мерещится «мрак неизвестности», я вижу занимающуюся зарю… В науке нет ни своего, ни чужого, научные просторы — не отъезжее поле для охоты за славой и бессмертием. Истинная страсть не знает страхов и опасений, не боится зависти и преследований, не жертвует ничем ради личной дружбы. Не ты первый советуешь мне быть умеренным в своих стремлениях, не раздражать посредственность успехами и не лезть напролом там, где временно лучше отступить… Ничего со мной не поделаешь, я люблю и трудности, и неизвестность и вспоминаю о них с удовольствием. При мысли о том, что меня завтра, возможно, ждет неудача, я сегодня уже чувствую прилив свежих сил. Завтра их будет в два раза больше.
Я отчитал этого забулдыгу и лентяя с тем чувством удовлетворения, после которого но хочется больше ни другому говорить неприятное, ни самому услышать обидное. Мог ли я молчать, когда оскверняют балагурством то, ради чего я жил? Его легкомысленная болтовня и непристойные шутки оскорбляли мой слух, как если бы мне рассказывали о моей возлюбленной нескромные анекдоты… Я и сам отлично знал, что голова моя полна фантазий, что любая выдумка, своя и чужая, способна воспламенить мое воображение… Нелегкую ношу взвалил я на себя. Тайна старости — задача со многими неизвестными — покоилась за семью печатями. Никто решительно не знал, и я в том числе, почему в клетках тканей к старости снижается процент влаги, кости скелета становятся хрупкими, а хрящи и сосуды твердеют. Зато я знал, что через барьер, охраняемый временем, нередко прорываются счастливцы и подолгу не умирают… Значит, долголетие возможно!
Антон взял себе за правило каждый день являться в лабораторию, чтобы спорить со мной. Он твердил, что старики жалки и неприглядны, никому не нужны и заботиться о них не стоит. Изможденные, бессильные, одержимые недугами, всегда занятые мыслями о своем артериальном давлении и язве двенадцатиперстной кишки; с таблетками для сна в одном кармане, для пищеварения — в другом и с неизменным валидолом в нагрудном карманчике, они бы сами рады от такой жизни отделаться… Нервная система современного человека не рассчитана на длительный век. Напряженный ритм жестокой действительности подтачивает физические и умственные устои людей и рано лишает их творческих сил. Современная цивилизация беспощадно вычеркивает этих людей из жизни. Продлить их существование — значит без нужды умножать население психиатрических больниц, которое и без того за последние сто лет удвоилось.
Он сопровождал эти речи кривлянием, мимикой выражая то брезгливое отвращение, то жалость и покорность перед суровой судьбой, обрекающей человека на неотвратимые жертвы. Раза два он вздохнул, взгляд его заметно затуманился. В подтверждение того, что старики в самом деле и неприглядны и нехороши, Антон ссылался на Шекспира. Вот уж сколько веков его Гонерилья повторяет со сцены: «…И превращаются они в детей: то ласки требуют, то брани»… Шекспира дополнял Легран дю Соль: «…Предаваясь анализу прошлого, с грустью сравнивая благородный блеск былого с тусклой монотонностью настоящего, старик уважает только то, что потерял, не ценит того, что приобрел, и из густого тумана минувшего страстно взывает к ушедшей юности…»
Напрасно убеждал я Антона, что новые ткани могут понадобиться не только старикам. Мало ли юнцов уходит из жизни из-за неисправности сердечного клапана или почечных канальцев? Чем заботливей мы отнесемся к молодым, тем лучше будут выглядеть они стариками. Антон со свойственным ему вниманием и терпением выслушивал меня и с прежним упорством твердил свое…
После первой стычки с Антоном Надежда Васильевна как будто успокоилась. Она избегала со мной говорить о нем, не вступала с ним в разговоры и с внешним безразличием отнеслась к его назначению научным сотрудником лаборатории. Антон избегал всего, что могло ее задеть, встречал приветливой улыбкой и только в одном обнаруживал свое нерасположение к ней: беседуя с кем-либо в ее присутствии, неизменно поворачивался к ней спиной.
