Иван Пантелеймоновнч снял — подпрыгивая, наступая на штанины.
Один из «конвоиров» обшарил карманы, вынул трубку, развинтил, выколотил, слазил пальцем вовнутрь, дунул, глянул на просвет в мундштук, вернул Ивану Пантелеймоновичу — развинченную. Второй, не дожидаясь конца осмотра, ушел с брюками за ширму.
Иван Пантелеймонович сидел на стуле, по-сиротски сдвинув колени. Стеснялся. На нем были белые солдатские подштанники с завязочками внизу. Никак он не мог привыкнуть к трусам. Костюм давно уже сшил городской, а с мужицкими исподниками все не расставался. Такой сидел… Ваня деревенский. Каким и был на самом деле. Справа подштанники прогорели насквозь, виднелась через дыру розовая, как у опаленного поросенка, кожа.
«Скорей бы уж, — тоскливо думал Иван Пантелеймонович. — Чего он там столько шарится?.. Нечего там искать». У Ивана Пантелеймоновнча, — он точно помнил, — в брюках, кроме трубки, был только носовой платок — в левом кармане, да еще квитанция — в заднем: он телеграмму домой отправлял — доехал благополучно, разместился там-то. Разве что квитанцию эту расшифровывал товарищ за ширмой?
Напарник ушедшего, проревизовав трубочку, остался здесь, стоял, прислонившись к притолоке, стерег Ивана Пантелеймоновича. Плоские какие-то напряженно-мертвые глаза его устремлены были в ближайшее пространство. На Ивана Пантелеймоновича он не смотрел, но чувствовалось, видел его, постоянно фиксировал — всего: от вихра на макушке до шевелящихся в носках пальцев. Только не живого человека он видел, скрюченного и жалкого (Иван Пантелеймонович содрогнулся внутренне, угадав это), а обезвреженный объект. Неважно, от чего обезвреженный — от бомбы, от трубки ли. Объект! — вот в чем суть. За которым, хоть он и обезврежен, необходимо еще следить, придавливать его поверх головы деревянным взглядом.
Ивану Пантелеймоновичу сделалось вовсе не уютно — как малой букашке на чистой ладони.
Через двадцать минут ему вынесли брюки — целые и отутюженные.
«Надевайте», — сказали.
Иван Пантелеймоновнч влез в штаны (опять у него чего-то руки запрыгали); «конвоиры», или, лучше назвать, телохранители, оглядели его бестрепетно, и одни, сказав: «Позвольте», — коротким движением поправил сбившийся галстук.
Его вернули в тот же вестибюль, усадили на короткую бархатную скамеечку, вежливо порекомендовали сейчас в зал не входить, дождаться перерыва.
Тем и закончился инцидент.
В гостинице Иван Пантелеймонович осмотрел брюки. Следов дыры (там с блюдце выгорело) не было. Что удивительно — но было и следов ремонта. Он уж и наизнанку выворачивал брюки, и чуть не носом проелозил по месту катастрофы — не было следов! Все цвет в цвет — и никаких тебе шовчиков. Может, подменили на новые? Так опять же; где взяли точно такие? Сшили? Уж больно скоро. Разве что у них там, за ширмой, шибко крупный специалист сидел? Стахановец в своем деле? Или даже — двое-трое? По и при таком раскладе одна деталь смущала Ивана Пантелеймоновича. У него на старых брюках, в интересном месте, пуговка имелась приметная, со щербинкой. Он еще пальцем об нее все время царапался. Так вот, пуговица осталась на том же месте. И в ту же сторону щербинкой повернутая. Чудеса!
Эта загадка так поразила Ивана Пантелеймоновича, что он на время, пока находился в Москве, словно бы позабыл про все предшествующее ей. Ну, забыл не забыл, а как-то поблекло оно, стушевалось.
Оказалось, однако, — лишь на время.
Вернувшись домой, Иван Пантелеймонович заболел непонятной болезнью.
Во-первых, он не смог курить трубку. Не вообще не смог, а так, как раньше, и в определенные моменты. Он раскуривал ее, окутывался дымком, собирался уже значительно прищуриться на собеседника — как вдруг чувствовал: не может! Наплывали тягостные видения: как давит его чугунной задницей человек из стены; как тащат его, полуобморочного, вниз по мраморным ступеням, а он ботинками по ним — тук-тук-тук-тук! Вставали перед лицом замороженные глаза этого… у притолоки, росли, заслоняли собой всё и всех… Иван Пантелеймонович слепнул.
Но это была ешё не сама болезнь. Такое-то можно было, наверное, объяснить. И превозмочь.
А вот другое, необъяснимое…
Иван Пантелеймонович сидел в кабинете один, за просторным своим столом. Сидел — ничем ничему. И внезапно начинал уменьшаться. Ощущал: уменьшается. и главное — видел! Руки, лежащие на столешнице, становились ма-а-аленькими, маленькими… и летели, проваливались вместе со столом. А следом, прикованный к рукам, летел вниз, сокращаясь в размерах до зерна, до маковой росинки, весь Иван Пантелеймонович. В тревоге опускал он взгляд ниже, под стол — и видел: крохотные ножки его догоняют проваливающийся пол. И — б-ззззз! — тонко звенело в голове.
«Такой становлюсь — в микроскоп не рассмотришь», — объяснял эти спои состояния Иван Пантелеймонович.
Врачи покрутили его, повертели, пошептались между собой — ничего не установили. Сказали: наверное, это на нервной почве.
Ивана Пантелеймоновича отпустили с должности.
Жена Пелагея Карповна не ревела, страдала по-городскому, интеллигентно — с мокрым полотенцем на голове. Но ничего, оклемалась.
Дома, в деревне, болезнь скоро оставила Ивана Пантелеймоновича Он опять стал работать на комбайне. Работал хорошо, хотя тот свой рекорд ему повторить больше ни разу не удалось.
Одно было неудобно попервости. Трубку он забросил. а от махорки успел отвыкнуть. Курил, поэтому, дорогие папиросы «Казбек» и «Северная Пальмира». Друзья механизаторы называли их «наркомовскими», охотно угощались и за один перекур разоряли Ивана Пантелеймоновича в прах.
По потом была воина — и старшина-танкист Семинудный снова привык к махорке.
Ах, как просто, а вместе изящно и благородно зачинали свои произведения классики!
«Все счастливые семьи похожи друг на друга»…
Или вот еще: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».
А теперь?.. «Однажды играли в шахматы у зам. начальника управления материально-технического снабжения Карапузина»… Ну, что это такое, ей-богу? Нелепость какая-то. И неправдоподобность. У зам. начальника управления материально-технического снабжения (ху! тяжело-то как) — ив шахматы. Добро бы еще в преферанс.
Но что поделаешь — играли именно в шахматы. Гоняли пятиминутки, с часами. Блицевали. Скромно играли, без конногвардейского шика. И — насухую. В отличие от нарумовской компании, где — вспомним — к утру «шампанское явилось», здесь бокалами не звенели. Хотя выпивка имелась. Стояла на кухне водочка, пивко чешское, закуска к ним соответствующая: балычок, сыр «рокфор». Желающие могли сходить подкрепиться. Желающих, однако, не было: так всех приковала игра. Партнеры сидели, посунувшись друг к другу, напряженные, сосредоточенные, стремительно переставляли фигуры, еще стремительнее включали часы. Такой стоял пулеметный стукоток. И все молчали. Даже ожидавшие своей очереди (их четверо играло).
Один хозяин квартиры Глеб Карапузин позволял себе время от времени балагурить. Но как-то отрешенно, ни к кому не обращаясь. Выборматывал между ходами слова каких-то, похоже, блатных песенок: «Ты думаешь, напал на дикаря… да я тя сделаю культурно, втихаря». И «делал», надо отдать ему должное, чаще, чем другие, побеждал.
И был там среди играющих, то есть среди наблюдающих за игрой, один писатель, Зеленин. Он пообщаться зашел, поболтать на какие-нибудь необязательные темы, расслабиться — после своих одиноких трудов. Они с Карапузиным знакомы были со школьных лет и, несмотря на то, что жизнь распорядилась их судьбами очень уж по-разному, поддерживали отношения. Даже берегли их. Особенно Зеленин. И не потому он дорожил дружбой с Карапузиным. что тот сидел на высоком, «кормовом» месте, нет: Зеленин ни в чем «материально-техническом», кроме пишущей машинки, никогда не нуждался. Просто в квартире приятеля, старого холостяка, всегда можно было за легкой и лихой беседой («Эх, живы будем — не помрем, а помрем — травой взойдем»), отвести душу, снять стресс, отдохнуть, наконец, от «проблемных» разговоров с коллегами-литераторами — всегда однообразных, мучительных и бесплодных. Глеб, несмотря на солидную (и скучную — по мнению Зеленина) должность, был человеком светским, раскованным, и компания у него обычно собиралась для такого времяпровождения подходящая — разношерстная. Писатель кое-кого знал, по именам: Эдик — программист, Сеня — директор плавательного бассейна, Вадим… этот малопопятным для Зеленина делом занимался — сопровождал поезда с контейнерами: две недели катается, три отдыхает.
Сеня, Эдик и Вадим были здесь и сегодня.
По сегодня Зеленину не повезло: нарвался он на этот турнир. Сидят, примагниченные к столу, долбят по кнопкам часов, как дятлы. На него — ноль внимания. Даже, наверное, и не поняли — кто это еще вошел. Вошел и вошел… лишь бы не мешал, не вякал. Прямо фанаты какие-то.
