— Не грусти, Байрам-джан, придет весна, и мы с папой возьмем отпуск. Вместе будем обедать, вместе гулять, покажем тебе разные игры, качели устроим…
Мальчик развеселился, закружился, запрыгал, побежал к своим игрушкам поделиться радостной вестью, что весной вся семья, все трое возьмут отпуск.
Сидя за обедом, Тамара Даниловна весело болтала с сыном, а сама с нарастающей тревогой прислушивалась, не подъехала ли машина.
Все в Небит-Даге считали, что у Човдурова тяжелый характер, и, несмотря на это, многие любили его. Сотрудники боялись вспыльчивости Аннатувака, осуждали его внезапные решения, но знали, что человек он прямой и честный, никогда не станет сводить личных счетов. Когда-то, в первый год жизни в Небит-Даге, Тамара Даниловна догадалась, что она умеет лучше самого Аннатувака объяснять людям мотивы его поведения, не раз ей удавалось предупредить конфликты, рассеять недоразумения, хотя сама она, конечно, больше всех страдала от строптивости мужа.
Аннатувак любил ее, как никого на свете. В его отношении не было ничего рассудочного или хотя бы обдуманного, это было мужское обожание, и молодая женщина чувствовала это, как чувствует растение солнечное тепло. Но когда он приходил домой ожесточенный событиями служебного дня, она боялась этих минут: нельзя ничего предугадать. Расслабляющая душу радость оттого, что Тамара рядом, и гнев, отвердевший за день, делали его душевное состояние ломким, готовым мгновенно измениться от какого-нибудь пустяка. И часто туча, собиравшаяся над морем, проливалась в садах. Иногда, пересказывая в лицах какое-нибудь служебное столкновение и вдруг почувствовав ее несогласие, он поднимал ее на руки и нес из одной комнаты в другую. И в эти минуты она не знала, что его толкает, любовь или ярость, слепой гнев. Может, сейчас он бросит ее и будет топтать ногами? Ей становилось стыдно и за себя и за него, в такие минуты она даже лишалась речи от страха, именно от страха за себя…
Как легко все казалось в юности, когда они учились в Москве, на Большой Калужской, в нефтяном институте, ездили после зачетов купаться в Химки, а зимой прямо с лекций убегали на каток в Парк культуры и отдыха. Все нравилось ей в Аннатуваке: и блестящие черные глаза, и курчавые черные волосы, и крепко сжатые губы, говорящие о сильном характере, и шрам на шее — след фронтовой раны. Аннатувак был в ту пору беззаботен и весел, приветлив и внимателен ко всем. Редкие вспышки раздражительности и гнева казались ей такими же отметинками фронтовых лет, как и шрам на шее. Они должны были сгладиться со временем.
Молодые люди кончили институт, приехали в Небит-Даг и уже пять лет жили вместе, жили счастливо и дружно. Только приступы неукротимого гнева Аннатувака иногда тревожили Тамару Даниловну. В эти часы ее охватывала безотчетная тревога, какая бывает у нервных людей в ожидании грозы.
Уложив в постель закапризничавшего Байрам-джана, она долго не могла убаюкать его. В свои четыре года мальчик очень хорошо знал, что если он уснет, то проснется только утром, а по утрам отец и мать покидают дом. И снова потянется длинный, скучный день… Байраму очень хотелось спать, но еще больше — продлить вечер и дождаться прихода отца.
— А почему не возвращается папа? — упрямо тянул малыш.
— Потому что он работает, — терпеливо отвечала Тамара Даниловна, укутывая платком лампу-ночник.
— Разве нельзя оставить работу на завтра?
— А кто сегодня будет добывать нефть?
— А зачем добывать нефть? — упрямо боролся со сном Байрам.
— Без нефти не смогут работать заводы, фабрики, не будут бегать автомашины.
— Пусть папина машина постоит один день в саду.
— Если на нефтяных промыслах перестанут работать — все остановится. Самолеты не будут летать, тракторы станут в поле, лампочки потухнут в домах…
— И будет совсем темно?
— Совсем темно.
— Ну, тогда пусть работает… — со вздохом сказал Байрам, решив, что теперь может со спокойной совестью уснуть. Он молча повернулся лицом к стенке и затих.
И сразу Тамара Даниловна потянулась к телефону. Сулейманов был дома, его негромкий голос всегда успокаивал. И сейчас, хотя он не знал, куда мог поехать Аннатувак Таганович, он убедительно просил не беспокоиться. Ничего дурного случиться не могло.
— Он не мог поехать в Сазаклы? — спросила Тамара Даниловна.
— Нет, вряд ли…
И Сулейманов рассказал, что утром прилетели Атабай и Очеретько, скважина закрыта ввиду грифона и было совещание…
— …Довольно шумное, — добавил Султан Рустамович и тотчас поспешил уточнить: — Однако кинжалы остались в ножнах.
Они еще шутливо поговорили, и Сулейманов пожелал доброй ночи.
Немного успокоенная, Тамара Даниловна позвонила на квартиру отца Аннатувака. Вряд ли муж мог быть там и не позвонить, но ей не хотелось сидеть в бездействии. Сейчас она была уверена, что Аннатувак повздорил с кем-нибудь в конторе, не хочет ехать домой в раздраженном состоянии и вот выдумал себе какое-нибудь дело в Кум-Даге или на Вышке или просто гоняет в машине со своим Махтумом по солончакам.
К телефону подошла Тыллагюзель. Айгюль нету дома — в театре, там нынче балет «Алдар Косе». Таган-ага уже отдыхает, лежит в постели.
— Он хочет что-то сказать тебе… — заметила Тыллагюзель и, послушав, что говорит муж из другой комнаты, смеясь перевела на русский язык: — Он просит сказать, чтобы ты не спускала Аннатуваку никакой обиды, держала его в руках, не опускала вожжи… Отец просит сказать тебе, что спокойной бывает лишь сытая ослица, а осел начинает беситься с жиру.
— Что это значит?
— Разбирайся сама, Тумар-джан, — тихо сказала Тыллагюзель и осторожно положила трубку.
Теперь уже не владея собой от нетерпения и тревоги, Тамара Даниловна позвонила в гараж, может быть, нечаянно подойдет к телефону Махтум, и все объяснится. Гараж молчал. Вдруг она подумала, что ведет себя, как маленький Байрам, который спрашивал, где папа, и не хотел заснуть. «Он любит отца, потому что чувствует, что тот тоже мальчишка, маленький, как и он сам… А я за что люблю его? За то же самое?.. Не знаю, но мне сейчас очень горько, очень… страшно. Почему он не догадывается?»
Аннатувак явился в полночь, привез сухие веточки черкеза, положил их на столик у телефона, как любила жена. Не расспрашивая ни о чем, Тамара разогрела чайник, подала пельмени на стол, постелила постель, стараясь делать вид, что все так и должно быть, что самое время — приезжать с работы среди ночи. Когда все дела были кончены, она устроилась в кресле напротив Аннатувака. Муж пристально поглядел на нее. Выпуклый лоб Тамары, осененный русыми завитками, был ясен, длинные прямые брови не хмурились, но в далеко расставленных карих глазах чувствовалась затаенная тревога. Она сидела удобно, но почему-то покачивалась, пальцы выбивали быструю дробь на ручке кресла. Аннатувак слишком хорошо знал жену, чтобы не понять, что ее беспокоило его долгое отсутствие и теперь она ждет объяснений. Но как рассказать о том, что взбудоражило сегодня?
— Ездил на Джебелский водный узел, там землекопы во главе с нашим Хаджинепесовым нашли отличный бутовый камень — захотелось взглянуть… В песках тишина, воздух прозрачный, не подумаешь, что утром была буря…
— Да, ночь лунная, тихо… — поддержала разговор Тамара Даниловна.
— Трудный был день у меня, Тумар-джан, — продолжал Аннатувак. — Устал. Зато теперь все ясно. С Сулеймановым работать нельзя.
— Как ты в этом разобрался? — неторопливо спросила Тамара Даниловна.
Она знала, что, если Аннатувак начал, рано или поздно все выскажет.
— Объяснились до конца. Так лучше, правда? — Он взял ее за руку, глаза улыбнулись. — Знаешь поговорку: «Сели криво, а поговорили прямо»… Очень уж напористый деятель твой Сулейманов.
— Ну, не такой уж он мой и не такой уж напористый. По-моему, главное достоинство Султана Рустамовича вовсе не в организационных талантах, а в умении взять правильный прицел, видеть перспективу…
— Вот, вот, — усмехнувшись, подхватил Аннатувак. — Ты совершенно права — «умение видеть перспективу». Им всем кажется, что только они видят перспективу, а сами слепы как кроты!
«Ну, так, — подумала Тамара Даниловна, — похоже, что переругался и с Сулеймановым и с Сафроновым».
— Может, ты верно говоришь, — сказала она вслух, — я ведь не знаю, из-за чего вы спорили.
— Какой может быть спор! О чем тут спорить? Опять в Сазаклы беда…
Он, видно, хорошо себя утомил ездой по джебелским солончакам, потому что рассказывал весело. Прошел в соседнюю комнату, вернулся оттуда, гремя доской с костяшками для игры в нарды. Молча предложил сыграть — она покачала головой, не захотела, устроилась поудобнее. И снова он сел рядом, взял ее руки, поцеловал.
— Меня удивляет: такой спокойный и трезвый человек, как Андрей Николаевич, поддерживает Сулейманова. — Он рассмеялся. — Откуда такая близорукость?
