Наконец Арзакан прервал Лукайя:
— Скажи, пожалуйста: Тариэл продолжает тебя бить?
— Бьет, а что?
— Заяви в союз, накажем!
Лукайя крепко выругал «ненавистный» профсоюз.
— Бьет! Не вас же бьет! Бьет меня, конечно! Он — мой господин. Пусть избивает, вам назло! Бьет, бьет, бьет! — истерически вопил Лукайя.
Окружающие начали прислушиваться к их разговору. Арзакан осторожно отстранил от себя старика.
— Передай отцу, что у меня собрание и я, вероятно, задержусь, — сказал он и быстро отошел от Лукайя. Потом одиноко побрел по железнодорожной насыпи.
Да… Видно, Дзабули ошиблась. Тамар, оказывается, в Зугдиди, проводит вечера с Тарашем, играет в нарды! А я, как окаянный, слоняюсь целый день по городу.
Рельсы, словно полированные, сверкали под луной. Гудели телеграфные провода. Арзакан устало шагал. У плакучих ив вдоль канавы квакши вели свой ночной разговор.
«Крр-крр-крр…» — слышалось совсем близко. Где-то вдалеке раздавалось в ответ: «Крр-крр-крр…»
Арзакан шел к Ингуру.
Мерцали в лунном свете серебристые листья ив. В кустах можжевельника блуждали светляки. Арзакан снял папаху. Ветерок теребил прядь волос, упавшую на потный лоб. С Ингура доносились звуки далекого оркестра болотных лягушек. Пискливо квакали одни, другие отвечали им на низких нотах.
И только эти лягушачьи хоры, эти монотонные причитания нарушали сон весенней ночи.
На дороге лежала опрокинутая арба. Человек, прислонившись к ней, спал с раскрытым ртом. Ворот у спящего был расстегнут. Сложив руки на груди, он сладко храпел. Лицо его было безмятежно, словно он никогда не знал забот. Мягкий свет луны освещал его лицо. «Как сладко спит, счастливец!» — подумал Арзакан.
И сердце его сжалось от тоски, — так захотелось ему такого же невозмутимого сна!
Юноша присел на край арбы. Кругом раскинулись луга. Вдали сверкал Ингур, лаская лунную ночь сонным всплеском волн. Лунный столб над водой напомнил Арзакану белое здание Тбилисского университета.
Воображение его разыгралось.
Вот Арзакан Звамбая — знаменитый ученый… Он поднимается по широким ступеням огромного белого здания. Почтительно кланяется ему молодежь, с уважением смотрит на его заслуженные седины. Арзакан всходит на кафедру. Сотни любознательных и любопытных взоров обращены на него в ожидании: что нового скажет маститый ученый Арзакан Звамбая? В газетах помещают его портреты, о нем пишут как о неутомимом борце с колхидской малярией.
…Все ослепительнее, все ярче свет луны. Там, за Сатанджийской крепостью, на голубых горах вздымаются белые башни облаков. Но разве это облака? Они похожи на громадные мраморные бастионы. Вздымленные к самому небу, они как бы олицетворяют безудержные, непокорные мечты юноши.
Все ярче свет луны, все оглушительнее переливчатые трели лягушек. Новые и новые хоры принимают участие в ночном состязании. «Крр… крр… крр…» — перекликаются лягушки из засад в ивняке и из ольховых чащ.
«Пора!» — подумал Арзакан и, пересекши наискось луг, поднялся на маленький холмик. Отсюда как на ладони усадьба Шервашидзе, белеющая в лунном свете. Издали доносится шум реки. В темном старом дубняке одиноко плачет сова.
«Окна ее комнаты выходят в сторону дубняка. С той же стороны и фруктовый сад», — прикидывал в уме Арзакан.
Как знать, не сидит ли Тараш в комнате у Тамар?
Или, быть может, они играют на рояле в четыре руки? Локти и плечи их соприкасаются. Быть может, щеки Тамар пылают от прикосновения щеки Тараша…
Едкой горечью наполнилось сердце Арзакана.
Он перелез через изгородь, оплетенную терновником.
Хруст сухих сучьев нарушает мирную тишину.
Арзакан с трудом продирается сквозь заросли шиповника, сквозь спутанную вьющуюся зелень.
Он не может найти тропинку. Ослепительный лунный свет, заливающий траву, стер вытоптанную людьми дорожку. Кругом колючие ветви, перевитые плющом и хмелем. В лунном сиянии они кажутся такими призрачными. Но стоит их задеть, как клейкие почки и шипы цепляются за платье, царапают лицо, застревают в папахе.
Ветка уколола Арзакана в щеку. Он почувствовал на лице теплую липкую влагу. Яблони, груши, вишневые деревья не шелохнутся. Высоко над молчаливым садом застыла луна.
Каждое деревцо, каждый, куст оделся в серебро. В серебро закованы акации, растущие за плетнем. Арзакан вдыхает их аромат. Все объято сладкой дремой, Только сова кличет откуда-то издалека да сердце Арзакана бушует от ревности.
В ажурной листве мелькнуло освещенное окно. Электрический свет узорит ветви деревьев.
Арзакан вздрогнул: это окно Тамар.
Как заснуть ему в эту ночь, не узнав, одна ли она?
Если бы знать, где остановился Тараш, пошел бы к нему, справился бы — дома ли?
Затаив дыхание Арзакан бесшумно шагал по теням, раскинувшимся перед домом.
Под окном Тамар росла яблоня, оснеженная густым цветом. Обхватив дерево, Арзакан полез на него, как, бывало, лазил в детстве. Тихо потрескивала сухая кора, чешуйками осыпаясь ему на грудь. Ноги в мягких сапогах скользнули по стволу. С трудом поднялся до развилины, ступил на большую ветку, наклонившуюся к самому окну. Ветка закачалась под тяжестью его тела. Закружились белыми хлопьями лепестки цветов, падая ему на лицо.
Благоуханием и радостью наполнилось сердце Арзакана. Ошеломленный, смотрел он на Тамар, как если бы видел ее впервые. Не сон ли это?
Тамар в легком халатике сидела у столика. Подперев руками виски, девушка читала. Брови слегка сдвинуты, на щеках тень от длинных ресниц. Сердце Арзакана затрепетало от счастья. Восторженная благодарность наполняла его. Тамар была одна в эту позднюю пору! Тараша не было с ней!
Жадным взором впился юноша в склонившуюся над книгой головку.
Ни одна подробность не осталась незамеченной: светлая полоска пробора в волосах цвета меди, длинные темные ресницы, чуть припухлые губы.
Тамар закрыла книгу, медленно встала, выпрямилась и пристально посмотрела на яблоню. Арзакан вздрогнул и всем телом приник к стволу, хотя из освещенной комнаты нельзя было видеть его, находящегося в темноте.
Девушка потянулась, сплела пальцы и, подняв руки, заложила их за голову… Постояла с закрытыми глазами. На стену легла тень от ее стройной фигуры. Потом она отошла от окна, распустила косы и, взяв белый широкий гребень, принялась их расчесывать, лениво и заботливо, словно ласкала каждый волосок.
Тамар, вопреки моде, не подрезает свои длинные волосы. Должно быть, так больше нравится Тарашу, которому мило все, что связано со стариной, с традициями прошлого.
Сколько раз в детстве хватал ее Арзакан за тугие косы! А теперь что происходит с ним? Он прячется от нее, как вор. Почему он не может позвать: «Тамар!», заставить ее обернуться, рассмешить свою школьную подругу? Людям недостает простоты. Ее нет ни у Тамар, ни у Арзакана, ни у кого!
В саду такая лунь! Деревья в сонной истоме нежно склоняют свои верхушки, ветви ласкают друг друга, тычинки исходят пыльцой… Ночь… Луна заключила в свои объятия и эту ночь, и деревья, и небо, и еле заметные, мигающие звезды. А сын Кац Звамбая, притаившись среди ветвей, дивится на Тамар Шервашидзе, как на волшебное видение. Смотрит и не может обронить ни звука, точно пропал голос. Не смеет дохнуть, словно остановилось дыхание, не смеет сказать слова любви, как будто нет у него больше ни любви, ни слов!..
Тамар расстегнула халат, высвободила руки из рукавов. Маленькие упругие груди четко обрисовались под белоснежной прозрачной тканью.
Арзакан разглядел крестик на ее груди. От него на матовой коже цвета очищенного апельсина — едва заметный след.
Обратившись к востоку, Тамар трижды перекрестилась.
Потом протянула руку к лампе, и в темноте ночи угасла красота ее обнаженного тела.
Арзакан слез с дерева. Колени у него подкашивались, он шатался как пьяный и, приникнув к яблоне, обнял ее, как возлюбленную. Дерево источало влажный аромат. Приятно было прильнуть разгоряченной щекой к сырой коре. Арзакан, как ребенок, который боится быть наказанным за громкий плач, беззвучно заплакал.
Он не помнил, как дошел до чуланчика Лукайя.
Луч, пробившийся из дверной щели, отвлек его от горестных дум. Арзакан услышал тихий говор.
«Еще не спят», — подумал он.
Прислушался, но не мог разобрать ни абхазских, ни мегрельских слов… узнал лишь голос Лукайя.
«Должно быть, читает псалтырь…»
Юноша открыл дверь и услышал отрывистое бормотанье каких-то бессмысленных слов, прерываемых возгласом:
«Так рабу твоему Кац Звамбая!»
«Coвсем спятил, бедняга!» — подумал Арзакан и вошел в чулан. Смех разбирал его…
Кац Звамбая лежал на тахте. У него болела голова. Лукайя заговаривал головную боль.
— Гей, вара, где же ты до сих пор пропадал?
