Кац Звамбая лежал на тахте. У него болела голова. Лукайя заговаривал головную боль.
— Гей, вара, где же ты до сих пор пропадал?
Кац едва успел договорить, как Лукайя упал навзничь с кругляка, на котором сидел. Судорога свела ему ноги и руки, он забился в припадке. В маленьких зеленых глазках метались огоньки безумия.
Арзакан бросился к старику и стиснул его в своих железных руках, не позволяя двигаться.
Кац вытирал ему пот с изможденного лица и уговаривал, как ребенка.
Понемногу старик успокоился.
Тогда Арзакан поднял его с пола и уложил на тахту. Потушили свет.
Долго ворочался Арзакан в постели, глядя на еще не прогоревший жар в очаге. Прошедший день вспоминался тяжелым кошмаром.
Он уткнулся лицом в подушку, и перед ним встала Тамар.
И, тоскуя в темноте, он захотел стать яблоней, той яблоней, что сторожит окно Тамар.
Зугдидцы были заняты приготовлениями к скачкам.
Но старики пожимали плечами, хмурили брови, недоверчиво ухмылялись: «Басни! Скачки спокон веку устраивали Дадиани, Шервашидзе, Эмхвари, Чичуа — для своей собственной забавы!
Станут возиться с ними большевики, да еще на пасхальной неделе! Или им дела другого нет, как развлекать бывших дворян из тех, что еще уцелели! Ничего из этого не выйдет, ничего…»
Приезд фоторепортеров еще больше оживил толки вокруг предстоящего события. Старики не сдавались:
«Вот этим дело и кончится — соберут народ, наездников, снимут и напечатают снимки в газетах. Только и всего».
Для организации скачек выбрали специальный комитет во главе с Шардином Алшибая.
Народ валом валит за лошадьми, точно это не кони, а знаменитые оперные гастролеры.
Всадники в чохах еще до зари начали съезжаться в город с пением «Азар». Они едут со всех концов Абхазии и из отдаленнейших районов Мегрелии.
Какая песня — «Азар»! В дрожь бросает, чудесная!
Да разве «Азар» всего только песня?..
Лошадь покрыта буркой. На лошади юноша в алой рубахе. С пронзительным криком скачет он. Возгласы его разрезают воздух, словно крик ведьмы.
Вдогонку всаднику в алой рубахе несутся всадники в темном, поют низкими басами.
Слышен гром голосов, выстрелы из пистолетов…
Я еще в детстве слышал «Азар», и сейчас слышу, когда пишу эти строки.
По телу дрожь, кожа холодеет… Лошадь, и ту распаляет «Азар».
Так и говорят абхазцы — распаляет сердце коню!
В старину всадниками верховодили Дадиани, Шервашидзе, Эмхвари, Липартиани или Чичуа.
Теперь предводительствуют Агрба, Пипиа, Эсванджиа, Малазониа, Чкадуа.
Кое-где мелькают группы бывших дворян, но они уже не владельцы лошадей, а только старые мастера езды, советчики, любители зрелищ. Их легко узнать по скромной манере держаться и по обтертым чохам.
Город похож на военный лагерь. На площадях и на улицах толпится народ, пеший и конный.
Бывали ли вы, читатель, когда-нибудь в Зугдиди?
Мне кажется, ни в Южной Франции, ни в Италии и нигде в мире не найти уголка прекраснее Зугдиди!
…И в наши дни интересен бывший дворец Дадиани, убежище последних владетелей Мегрелии. Ни один феодал Грузии не оставил подобного дворца.
Удивительно! При всем выскомерии наших феодалов, я бы сказал, необузданном высокомерии, — они воздвигали богу прекраснейшие храмы, а сами жили в неказистых домах.
Рядом с дадиановским — дворец Мюрата, построенный по типу европейских вилл.
Феодальный дворец и город, где только одна большая улица!
В этом отношении Зугдиди похож на Веймар восемнадцатого века.
У бывшего дворца Мюрата, ныне музея, начинается густая аллея чинар. Рядом по бетонному ложу бежит ручей.
Весной еще слышно, как журчит вода, но осенью, когда начинается листопад, ручей мелеет и легкой струйкой, едва мерцая, скользит под палевым покровом листвы.
Чинаровая аллея тянется вдоль главной улицы города.
В боковых улочках толпятся спешившиеся всадники с плетками в руках. Измазанные ваксой чистильщики наводят глянец на их сапоги.
В нескольких шагах отсюда мальчишки гордо водят лошадей.
Детишек — целая орава. Ничто не может обуздать их страсть к лошадям. Подкрадется мальчуган к коню — и потреплет по крупу, почешет лоб, погладит или потрогает бабки.
Когда в городе только одна главная улица, от людских глаз не укроешься!
Без устали носится по городу Шардин Алшибая с огромным красным бантом на отвороте пиджака. Даже афиши расклеить никому не доверяет, собственной персоной мечется со свертком. Обернул афишами портфель, потому что они не помещаются в нем, — пузатый, изношенный портфель, обычно служащий хозяину для получения пайков, портфель, с которым он никогда не расстается…
И прохожие, взглянув на проносящегося мимо них Шардина, успевают прочесть: «Зугдиди, 3 мая, грандиозные скачки!»
Куры еще не слетели с ветви криворослой алычи, когда Лукайя стал будить Арзакана.
По обычаю, перед скачками Арзакан должен был вывести своего жеребца за город, чтобы попасти его на росистом лугу.
Проснувшись, Арзакан сейчас же схватился за сапоги.
Но не такое это простое дело — натянуть на ноги азиатские сапоги.
Как ни напрягал мускулы нетерпеливый юноша, не мог совладать с отсыревшими после ночной прогулки сапогами.
Покраснев от натуги, Арзакан пыхтел, стонал, притопывал, проклинал сапожника… Ничего не помогало. Шагреневая кожа скрипела, но не поддавалась.
Доскакав на одной ноге до сундука с реликвиями Лукайя, Арзакан сел на крышку и продолжал с остервенением натягивать голенище, кряхтя и вытирая пот рукавом. Кряхтел и старый сундук.
Арзакан нервничал, — не опоздать бы вывести в поле жеребца.
В голове мелькнуло: «Эх, надрезать голенище кинжалом и покончить с этой возней!»
Но сапоги новые, жаль портить. Так он мучился всякий раз, когда надевал их или снимал. Ничего не поделаешь: ему нравится именно такая мягкая обувь, тесно облегающая ногу, нравится лоснящаяся, словно зернистая икра, каракулевая папаха, правится узкий пояс с чеканными бляхами.
Опустившись на корточки, Лукайя следил за каждым движением Арзакана, подавая ему десятки советов.
Как быть? Не надевать же башмаки, не гарцевать же в них на Арабиа?!
Арзакан даже улыбнулся при этой мысли. Ехать верхом в брюках навыпуск? Постыдно не только для наездника, но и для лошади!
Арзакану не по себе, если ноги его не обуты в эластичные, как перчатки, сапоги, если талию не обхватывает тугой пояс, если не все тридцать две застежки застегнуты на архалуке.
Правда, Чежиа не считает нужным уделять внимание этим пустякам, но куда же Арзакану равняться с Чежиа — выдержанным коммунистом, образцом для всей комсомольской молодежи.
…Первые лучи блеснули в окошке чулана.
Лукайя волнуется не меньше Арзакана: боится, как бы не развалился ветхий сундук.
Беспокоится он и о жеребце, чтобы не остался тот без свежего утреннего корма!
Да и самому Арзакану не худо пораньше выехать со двора.
Арзакан — сын его друга Кац Звамбая. Но Лукайя ничего не скрывает от своего хозяина. Вчера Арзакан спрашивал Лукайя, не бьет ли его священник. Верный слуга, конечно, и это передал Тариэлу, который давно уже точит зубы на «сбившегося с пути» юношу.
Тариэл встает на рассвете. Арзакану придется ехать мимо его балкона, и священник не преминет сказать ему что-нибудь обидное.
От возни с сапогами, от скрипа сундука и пришептываний Лукайя проснулся, наконец, и Кац Звамбая.
Кац был мрачен и волком смотрел на Арзакана.
Уже не первая пасха проходила таким образом. На второй день праздника Кац неизменно бывал в плохом настроении и обрушивал на сына уничтожительные тирады.
И сегодня, ни словом не заикнувшись о пасхальном обеде у Тарлэла, старик стал отводить наболевшую за вчерашний день душу.
— Лошадники! — саркастически восклицал он. — Знатоки верховой езды! Да вам ли устраивать скачки? Да никто из вас — ни наездники, ни лошади, ни те, кто все это затеял, сами не понимают, что делают.
Слыханное ли дело, чтобы коня прямо из стойла гнать на скаковое поле! Лошадь должна простоять недели две в воде, чтобы спал лишний жир с почек. Ее нужно попасти до рассвета, а потом весь день держать в тени.
В тысячный раз выслушивал Арзакан эти наставления отца и, хотя был не в духе, все же не возражал ему, упорно молчал. В Мегрелии остерегаются с утра осквернить себя плохим словом. Иногда кладут в рот золотую вещичку — как бы полощут рот золотом…
Кац Звамбая был неспокоен: скачки на носу, Арзакан в них участвует.
Кац славился как лихой наездник и мастер верховой езды.
Сын выступает перед всей Абхазией и Мегрелией. Опозорит имя отца! Никто ведь не станет считаться с тем, что Арзакан комсомолец и потому не захотел учиться по старым правилам. Нет, все будут говорить: «Вот сын Кац Звамбая позорит отца».
