Все это мне осточертело, я накинул плащ и вышел через прихожую, где уже не было Салихи, в сени. Новая сосновая дверь покраснела и забухла от сырости. Я растворил ее ударом ладони. Сразу стал отчетливо слышен стук дождя. Капли падали крупные. По временам они врезались в жестяную вертушку флюгера, и она жалобно звенела. На плетне носами вверх висели забытые глубокие калоши. Под навесом, покрытым бурым лежалым сеном, стояла «Победа» Казанкова. Навес слегка протекал. На кузове машины, как бы впитавшие ее цвет, подрагивали синие водяные шарики. От мокряди, которой дышало все перед глазами: и сараи, и крона лиственницы, и небо, донельзя заляпанное тучами, — я озяб, но не ушел в дом, а только размял плечи и закутался в плащ.
Сладко и грустно смотреть на дождь, слушать, как он барабанит, чмокает, шелестит. И тянутся, тянутся думы, длинные-длинные, словно эти стеклянные рубленые нити, что бороздят воздух. Возникает ощущение, что ты когда-то видел этот ливень, запустивший волокнистые космы в дымку ущелья, что ты когда-то наблюдал, как скатываются по лопуху, извиваясь и шурша, тяжелые струи.
Долго я стоял на пороге сеней и уже собрался уходить, но в это время зашлепали чьи-то шаги со стороны калитки, и я задержался. Из-за угла, накрытая старой клеенкой, вынырнула Нэлия, старшая дочь Аллаярова. Широкая, низкая, с носом, закапанным веснушками, она производила впечатление диковатой, забитой девушки. В свой первый приезд сюда осенью прошлого года я обратил внимание, что Нэлия, завидев кого-нибудь из нас, горожан, проходила мимо, отворачиваясь и закрываясь платком. Заметил я также и то, что она, когда мы, возвращаясь с рыбалки, входили во двор, убегала в дом, мелькая янтарными пятками, а вскоре уже появлялась в шерстяных чулках и резиновых ботах. Я заинтересовался этим и узнал от Зинура, что обычай запрещает башкирке, будь то девочка или старуха, ходить при посторонних мужчинах без чулок и обуви.
Нэлия хотела прошмыгнуть в сени, но я преградил рукой вход.
— Постой, Нэлия, я хочу тебя кое о чем спросить.
Она остановилась, сомкнула клеенку над носом, на виду остались только потупленные глаза цвета спелой черемухи да лоб, к которому приклеилась мокрая прядь.
— Почему ты и Салиха не садитесь есть вместе с нами, отказываетесь? Садятся ведь отец и брат, а вы лишь пищу подносите.
В глазах Нэлии мелькнула усмешка.
— Минахмат Султанович запрещает?
Она еле заметно кивнула головой.
— Куда ты ходила? К подруге?
— На дорогу.
— Мать встречать?
— Мужа. Он в Салаватово живет.
— Мужа?
Она покраснела.
— Когда же ты вышла замуж?
— Зимой.
— А сейчас гостишь у отца?
— Нет. Муж — там, я — здесь.
— А чего не переходишь к нему?
— Нельзя… — Она не договорила: в прихожей заскрипели половицы — и бросилась к сараю, где блеяли овцы.
Вышел Аллаяров, одетый в брезентовую пожарную куртку.
— Ай-яй, плохо дело! Лошадь устанет, старуха промокнет.
Увидел калоши, висевшие на плетне, метнул крепко посоленное русское слово, не по-стариковски прямой зашагал через двор.
Я возвратился в горницу. Казанков по-прежнему лежал и курил. Сквозь дым проступали вздыбившиеся в углу чуть не до потолка одеяла, подушки, кошмы, ярко-пестрые, чистые, тщательно свернутые.
— Хватит чадить, Сергей, — сказал я.
Он затушил папиросу, вскочил и сел на корточках перед окном.
— Вот чертовщина. Поливает и поливает. Скорей бы развалило тучи. Хотя бы на час. Так хочется, чтобы было солнце. Сбегали бы к речке, поудили. Ну и разнепогодилось. Знал бы — дома сидел. Этак проваляешься пятидневку, а у меня заказов хоть отбавляй.
Казанков занимался частной практикой. В городе, неподалеку от базара, стоял его каменный дом, обнесенный зеленым забором. Под номером и на дверях калитки были привинчены таблички: «Зубопротезный техник С. С. Казанков. Принимает по вторникам, четвергам, субботам с 10 до 18 ч.»
Я вспомнил все это и решил поддеть Казанкова.
— Доходы пропадают, а налог плати. Разоришься?
Казанков презрительно щелкнул языком.
— Я разорюсь? Держи карман шире. Мужик я увертливый: в ежовых рукавицах не возьмешь.
Он довольно засмеялся.
Смеялся он странно: сжимал губы, надувал щеки, звуки рокотали у него во рту, а затем выхлопывались из хрящеватого носа.
Зинур отложил книгу и запустил пальцы в свои длинные волосы, что распались надвое и свисали иссиня-черными крыльями. Брови его косо спускались к вискам. Широко раздвинутые ноздри и перепонка между ними, как бы вмятая внутрь, делали физиономию Зинура плоской и добродушной.
— Сиди не сиди, идти нужно, — сказал он. — И что я буду делать с Бикчентаевым?
— Описывай имущество да и только, — сердито заметил Казанков. — Твое дело маленькое. Суд решил — исполняй. За каждого переживать, этак быстро окочуришься.
— Дети у него, жена, — вздохнул Зинур и тяжело покосился на Казанкова. — Ты, Сергей, деньги лопатой гребешь… А побыл бы продавцом сельмага, не то бы пел.
Мне надоело томиться без дела да слушать никчемные разговоры зубопротезного техника и Аллаярова, и я пошел вместе с Зинуром. Ноги часто разъезжались на красной глине дороги. В низинке, возле заслоненной тальниками речки, чавкали топоры, фыркал движок, блестела горбатая стрела автокрана. Там строили пионерский лагерь. Неподалеку от городьбы будущего лагеря мы свернули в рощу. Зелеными пластами простирались над затравеневшим проселком ветки вязов. Чуть просвечивало медно-черное небо. Всосавшиеся в землю сизыми корнями, громоздились черные, в шершавых буграх стволы. Угрюмо. Полутемно. Шлепнется лягушкой увесистая капля, и снова тихо, и только наверху, на кронах, задумчиво топчется дождь.
У обгорелого коренастого вяза, толстая и кривая вершина которого напоминала голову лося, нам встретился парень в брезентовом дождевике. Рослый, малиновые губы слегка выворочены, грустно смотрят из-под капюшона зеленые глаза.
— Здравствуй, Рафат, — приветствовал его Зинур.
— Здравствуй.
Они встряхнули друг другу руки и заговорили по-башкирски. Зинур о чем-то спрашивал Рафата, тот глухо и коротко отвечал, а жесты его выражали отчаяние и беспомощность.
— Ничего, ничего, — сказал под конец Зинур и одобряюще похлопал Рафата по плечу.
Рафат пошел дальше, шлепая широкими ступнями. Он так сильно сгорбился, что казалось, будто несет какую-то вещь на спине под дождевиком.
