скользил смоляными полосами поперек реки, как ножом, состругивал с ее поверхности выпучины, гребешки струй, поднимаемую течением рябь.
Зинур тревожно сказал:
— Черный ветер идет.
Видно, вверху, в небе, ветер дул еще пуще: бугрило тучи, заламывало и распушало края.
Часто вспыхивали то зеленые, то голубые, то красные молнии. Лениво похрустывал гром.
Еще до того, как мы вошли в рощу, начал стегать землю непроглядный ливень. Почудилось, будто лопнули разом все тучи и вот теперь свирепо падают на округу.
Перед самым входом в рощу проселок был загорожен шишковатым стволом древнего вяза. Должно быть, не выстоял он под ветром и рухнул. Угрюмо торчали крючковатые корни, но не все их выворотило: остались и такие, которыми он хватко держался за почву, словно надеялся, что они еще долго будут гнать соки в его могучее тело.
Мокрые, продрогшие, мы ввалились в сени и еще не успели сбросить плащи, как распахнулась дверь и на пороге вырос Казанков. По-обычному гордо выпячена грудь; на лице, кажущемся, если глядеть в профиль, грубо, но красиво вырубленном, плутала многозначительная ухмылка.
— А у нас тут история… — сказал он.
В прихожей сидела на подоконнике Нэлия. В черемуховых глазах вздрагивали слезы. Пасмурный Рафат гладил ее по голове.
— Что случилось? — спросил Зинур.
— Салиха убежала, — ответил Рафат.
— Шутишь?
Из горницы вышагнул Аллаяров. Он раздернул занавеску, которая закрывала лаз на лежанку, и показал туда пальцем.
— Не веришь, посмотри. Там лежал чемодан. Нет его. Салихи тоже нет.
Зинур и я встали на скамью, взглянули на лежанку. На ней четко выделялся белый квадрат, запорошенный вокруг пылью. По тому, как располагалась по бокам этого квадрата пыль, я определил, что чемодан здесь стоял самодельный, вероятно, из фанеры, овальный, с висячим замочком.
Когда Зинур спрыгнул со скамьи, Аллаяров насупил загнутые книзу брови.
— Ты, Зинур, виноват. Я запрещал Салихе Уфу ехать, ты заступался.
— Заступался, И сейчас заступлюсь. Хорошо сделала. Хочет учиться в институте, пусть учится.
Аллаяров так свел веки, что видны были лишь блещущие негодованием зрачки да желтые полоски белков. Глаза сына и отца встретились. Оба стояли ко мне боком. На щеку старика выплыло алое пятно и, ширясь, сползало по щеке на шею. Возле уха, похожего на сушеный гриб, забился под кожей живчик.
Золотистого отлива щека Зинура чуточку сделалась матовой, слегка вздернулась ноздря, и напрягся желвак.
В доме нависла цепенящая тишина. Дребезжала под ударами капель жестяная вертушка флюгера. Где-то за деревней, буксуя, ныл грузовик. Свет молнии упал на дорогу. Грузный гром звонко распорол воздух рядом с домом. Дом тряхнуло. С гвоздика, висевший на веревочке, сорвался пузырь лампы и разбился. Недуром заорали в сарае овцы. Отвел Аллаяров взгляд от Зинуровых открытых глаз и, наверно, озлясь на то, что первым отступил в этом поединке, крикнул:
— Заступаешься… Деньги дал? А? Беги, Салиха!
— Дал деньги.
— А хозяйство? Отец работать будет? Отец — старик. Мать работать будет? Мать — старуха. Нэлия работать будет? Недолго будет. Срок выйдет, Рафат заберет.
— Я веду хозяйство, жена помогает. Чего тебе надо? Хорошо живем. Эх, отец! — грустно промолвил Зинур.
Аллаяров опять прижмурил веки, бросил сыну:
— Дурак ты!
— А ты умный? Ты сказал Сергею: пара жен у тебя была… Плохо. Так о лошадях говорят, о скотине. Салиха тебе тоже лошадь, тоже скотина. Нэлия всего четыре класса кончила. Ты оторвал. Хозяйство! Замуж выдал, год срок назначил. Хозяйство! Пусть гнет спину. Нэлия тоже лошадь, тоже скотина. Меня… — Зинур вдруг отчаянно махнул рукой, мол, говори не говори, а толку не будет, — и сел на табуретку. От волос его, распадавшихся двумя иссиня-черными крыльями, легли на лоб и глазницы тени.
Аллаяров суетливо повернулся к Сергею.
— Ты умный. Скажи: так можно? Отец говорит: «Не поедешь, Салиха», — сын дал денег: «Беги, Салиха» Правильно?
Казанков, соображая, как ответить, подвигал бровями.
— Видишь ли, Минахмат Султаныч, дело это такое… Как, скажем, я точно коронку кому-то на зуб сделаю, если не сниму мерку? Не сделаю. Так и тут.
— Зуб? Коронка? Не понял, — сказал Аллаяров.
— Видишь ли, тут надо знать все обстоятельства, перипетии и всякие такие штуки, — ответил Казанков и изобразил ладонью нечто, напоминающее то, как плавают рыбы.
— Ясно, ясно, — закивал старик, наверняка так и не поняв того, что сказал Казанков.
— А ты, Василий? — донесся до моего слуха голос Аллаярова. — Ты как думаешь?
— Зинур прав.
Старик плюнул, притопнул плевок каблуком и ушел в горницу, а вскоре вернулся в резиновом плаще с деревянными пуговицами, на ногах кожаные охотничьи сапоги.
— Отец, куда ты? Гроза! Убьет! — схватила его за руку Нэлия.
— Кто сорок лет лесообъездчик? Я. Меня не убьет, — хвастливо сказал Аллаяров. — Вот где будет у меня Салиха, — сжал он лиловый кулак, на котором висела плеть. — Поймаю.
— Двадцать километров до станции. Уйдет поезд. Опоздаешь. Зря едешь, — просящим полушепотом упрашивала его Нэлия.
Зинур отдернул ее за руку.
— Пусть едет.
Аллаяров хлопнул дверью. Через несколько минут прохлюпали за палисадником копыта лошади.
Мы разослали кошмы, легли, накрывшись стегаными одеялами. Не разговаривали.
На рассвете я пробудился с ощущением, будто чего-то не хватает. Удивился этому, но глубокая тишина помогла разрешить загадку: да ведь дождь-то не стучит.
Сиреневый свет мягко проникал в окна. Уткнувшись носом в грудь Нэлии, спал Рафат, разбросав руки, сопел Казанков, ровно дышал Зинур.
Я сунул ноги в сапоги и пошел взглянуть на небо. В сенях я услышал доносившиеся со стороны сарая всхрапы и звуки, которые напоминали удары сыромятного ремня. Я посмотрел в щелку: Аллаяров, топчась по резиновому плащу, хлестал плетью коня. Я загремел ломиком-засовом и открыл дверь. Аллаяров бросил плеть и повел коня под навес.
Когда я вышел за ворота, мимо проезжал на кучерявой башкирской лошади, запряженной в ходок, кордонщик Митрий.
Увидев меня, он отмахнул с головы колпак мокрого дождевика, приподнял фуражку с медными дубовыми листочками на околыше и чему-то радостно улыбнулся.
В горах между
