сделать – какого стража моей тишины поставить – и где?»
«Я сижу на землях Тверского княжества – наместника его Бориса Полевого 23. Стало морозно, гулять не время, а потому у меня теплится надежда на возбуждение лучших качеств моего притомившегося перышка…»
И чаще всего несколько коротких строк на эту горькую тему – только мимоходом, иногда в пояснение того, почему не может написать еще одну статью о Томасе Манне 24, или высказаться в журнале о вышедшем трехтомнике советского рассказа 25, или принять участие в очередном юбилейном заседании…
8
В конце пятьдесят четвертого года судьба вновь свела нас с Константином Александровичем в редакции «Нового мира». За четыре года до этого меня сменил на посту главного редактора Твардовский, после него редактором вновь стал я, а Федин все это время оставался бессменным членом редколлегии.
Естественно, что в различных журнальных редколлегиях и отношения складываются по-разному. Но все же практически почти в любом из журналов члены редколлегии (если не считать мертвых душ, только числящихся на обложке) делятся на тех, кто непосредственно работает в журнале и ведет его отделы, и на тех, кто хотя и не пребывает регулярно в стенах редакции, но принимает участие в ведении журнала.
Принимать участие в ведении журнала – дело деликатное, и вся деликатность его обычно обнаруживается, когда возникают последующие критические громы и молнии вокруг опубликованных, а случается, и отвергнутых произведений. Иногда в таких случаях редактор требует дружной поддержки и от тех членов редколлегии, с которыми он и не думал заранее советоваться. А некоторые члены редколлегии, в свою очередь, возмущаются – как это могло появиться на страницах журнала нечто, о чем они заранее не ведали, хотя, годами не читая рукописей, уже давно стали для редакции подпоручиками Киже 26.
У нас в «Новом мире» мы стремились исключить возможность возникновения таких ситуаций 27. И нашли в этом поддержку и у Федина, и у других членов редколлегии – представителей старшего поколения нашей литературы, принимавших участие в ведении журнала.
Рукописи, вопрос о публикации или отклонении которых казался настолько существенным, что его следовало решать всем сообща, сообща и читались. Что до Константина Александровича, то с самого начала нашей совместной работы, решительно попросив не отнимать у него лишнего времени, он столь же твердо оговорил свое участие в решении принципиальных вопросов, касавшихся ведения журнала. И в этих случаях со временем не считался.
На протяжении 1956 года на страницах «Нового мира» мы среди многих других опубликовали и произведения, вызвавшие ожесточенную полемику в печати, с перегибами и перехлестами, во многом объяснявшимися самой сложностью общественной жизни этого периода, последовавшего за XX съездом партии.
При предварительном чтении Федин не был в восторге от романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» 28, ставшего главным объектом критики, но в принципе он считал, что мы были вправе опубликовать эту вещь на страницах журнала, и продолжал оставаться, при своем мнении, каких бы высоких нот ни достигала потом критика и романа, и журнала, его напечатавшего.
Однако, пожалуй, наиболее сложная со всех точек зрения проблема возникла перед редакцией «Нового мира» летом 1956 года, когда решался вопрос о публикации рукописи романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго».
Закончив этот роман в 1956 году, Пастернак передал его для публикации в редакцию «Нового мира» в Москве и в итальянское издательство «Фельтринелли» за границей.
Роман был прочитан всеми находившимися налицо членами редколлегии журнала и обсужден. Несмотря на все наше преклонение перед поэтическим даром Пастернака, общее мнение о его новой прозе вкратце свелось к тому, что на этот раз мы решительно разошлись во взглядах с автором и на роль Октябрьской революции в жизни нашего народа, и на роль той части русской интеллигенции, которая стала на сторону революции 29. Настаивать на том, чтобы автор изменил свои взгляды, было бы странно, но и поступаться собственными взглядами на коренные вопросы нашей истории мы не видели для себя причин. Оставалось, не обходя острых углов, проанализировать причины, по которым мы не принимаем к печати в нашем журнале роман «Доктор Живаго», изложив это в письме к автору.
Мое предложение написать коллективное письмо Пастернаку было принято, был оговорен его характер и содержание и предусмотрено, что если возникнет необходимость, то мы будем готовы опубликовать свою изложенную в письме точку зрения в печати.
После этого разговора о романе черновик письма составлял я, но при дальнейших обсуждениях написанного мною в черновик был внесен целый ряд исправлений и вставок, отражавших и оттенки во мнениях, и те особо принципиальные для себя моменты, которые хотел подчеркнуть в письме тот или другой из нас.
Я помню Федина в эти дни, надо думать, нелегкие для него. Он десятилетиями знал Пастернака, был его давним соседом, состоял с ним в дружественных отношениях, высоко ценил его стихи и при этом никак не предвидел многого из того, с чем вдруг столкнулся в романе. Особенно, насколько я помню наши с ним разговоры тех дней, его поразил написанный, судя по стилю, раздраженно и наспех эпилог романа – эта злая и странная, если вспомнить весь собственный путь самого Пастернака, попытка осудить русскую интеллигенцию за ее служение революции. По-моему, Федин страдал в те дни от внутренней несочетаемости для него прочтенной им рукописи с личностью ее автора, человека, которого он и знал и любил.
Однако в итоге раздумий Константин Александрович счел нужным своей рукой вписать в наше коллективное письмо то, что хотел сказать Пастернаку в связи с его «Доктором Живаго» именно он, Федин.
Что касается всего текста письма, те, кто интересуется им, могут найти его в одиннадцатой книге «Нового мира» за 1958 год; оно было опубликовано там уже после моего ухода из журнала.
Но вставку, которую сделал в наше письмо Федин, я считаю важным привести здесь, потому что в ней выражено то самое главное, чего он не принял в «Докторе Живаго», а шире говоря, вообще не принимал ни в литературе, ни в жизни.
Скажу больше: смею думать, что взгляды, выраженные Фединым в этой, сделанной в 1956 году вставке, очень многое объясняют в его литературных и общественных позициях в последующие годы.
Вот она, эта вставка;
«Однако в чем же, в конце концов, заключается содержание высшей духовной ценности доктора Живаго, что такое его индивидуализм, защищаемый им страшной ценой?
Содержание его индивидуализма – это самовосхваление своей психической сущности, доведенное до отождествления ее
