раз уже не карандаш, а перо. Очевидно, это или черновик письма в редакцию «Нового мира», или заметка для памяти перед предстоящим разговором. А написано на этих листках вот что:
1. По роману Симонова.
Постараюсь все мысли о второй части свести к целому (и подобрать частности в порядок) ко вторнику будущей недели. Тогда пришлю Вам на дачу записочку, чтоб Вы заехали ко мне – на дачу же.
2. По роману Федина.
Ничего не могу. Плита разведена, кастрюли вымыты, сковородки калятся, я режу и рублю «корнеплоды». Чад и дым!»
И дальше на другом листке: «Пишу (начал!) роман».
Допускаю, что эта подписанная буквой «Ф» записочка могла адресоваться Твардовскому и должна была быть передана ему через Смирнова. А попало все это когда-то ко мне в руки; наверное, потому, что Сергей Сергеевич Смирнов поспешил познакомить меня с замечаниями Федина, чтобы я, не теряя времени, тут же садился и правил роман. Такая деловая горячность была в характере Сергея Сергеевича. Но главное тут все же, конечно, в характере самого Федина. В письме ко мне, обобщавшем его замечания, он ни словом не обмолвился о занятости собственной работой. А между тем, оказывается, выкраивал для меня время как раз в тот момент, когда оно писателю дороже всего на свете: «Плита разведена… начал! роман…»
Много лет спустя оба письма Федина о моем романе, как я уже сказал, были опубликованы.
Несколько слов об истории этой публикации, ибо связанное с ней письмо Федина носило принципиальный характер.
В апреле шестьдесят второго года я послал Константину Александровичу записку, в которой писал: «Илья Самойлович Зильберштейн обратился ко мне с вопросом – не располагаю ли я «фединскими» материалами для того номера «Литературного наследства», посвященного советской литературе, который они готовят. Я обещал подумать и дать им ответ. Среди Ваших писем ко мне у меня есть два, особенно для меня дорогих, в которых Вы писали мне о «Товарищах по оружию». Эти письма помимо большой личной ценности для меня вообще образец щедрой дружеской писательской помощи младшему товарищу по профессии. Я со своей стороны был бы рад передать в «Литературное наследство» копии этих писем, написав в дополнение к ним от себя то, что мне хотелось бы сказать в связи с этими письмами, но, разумеется, решать этот вопрос только Вам, Прежде чем что-либо ответить Зильберштейну, я хотел бы узнать Ваше мнение…»
Через несколько дней пришел ответ Федина:
«…Получил Ваше письмо и не вдруг собрался отозваться, потому что всегда не вдруг решаюсь сказать что-нибудь окончательное о таком деликатном деле, как публикация писем.
Но если Вы находите мои послания к Вам достойными опубликования и – к тому же – внутренне не мешающими ни Вашим трудам, ни Вам лично, то я не прочь их напечатать при условии, предложенном Вами, то есть с Вашим «комментарием», а еще лучше – с Вашей» критикой моей критики.
Думаю, у нас с Вами общий взгляд на цель, какой должна отвечать подобная публикация здравствующих писателей.
Это не обнародование эпистолярных документов, а своего рода акт вмешательства в «быстротекущую» литературную жизнь.
Ежели нечто подобное удалось бы сделать, наша «переписка из двух углов» 16 была бы оправдана. Почти убежден, что в успехе замысла все зависит от Вас. Интерес к Вашему циклу романов 17 большой, и читателю будет очень любопытно увидеть, как литераторы живут между собой, как помогают и… чем мешают друг другу! Жму Вам руку. Ваш К. Федин».
«Критикой фединской критики» я, несмотря на его полусерьезный-полушутливый призыв, разумеется, заниматься не стал, но в комментарии к его письмам счел своим долгом сказать о том, как они помогли мне в работе.
6
В конце 1952 года нас с Фединым послали в Англию и Шотландию. Сблизившись с Фединым за этот год больше, чем раньше, я был рад, что мы едем вместе, и, насколько понимаю, он разделял мои чувства.
В этой поездке я узнал Федина такого, о каком до тех пор лишь слышал от его давних друзей. Узнал как попутчика, неутомимого и неунывающего, готового и засидеться глубоко за полночь, и выпить с толком и с расстановкой, и подшутить над самим собой и ближними, и даже созорничать, если это к месту и под настроение.
Время было не только сложное, но и крутое, может быть из самых крутых: шли последние месяцы жизни Сталина. На встречах и с английскими писателями, а тем более с журналистами не приходилось жаловаться на недостаток вопросов, в том числе злых, а случалось – и провокационных, но с такими вопросами все-таки было сравнительно проще; гораздо трудней было с другими – доброжелательными, но полными всякого рода искренних недоумений. Найти удовлетворительные ответы на многие из них тогда, за три с лишним года до XX съезда 18, было нелегко ни Федину, ни мне.
Такие поездки не только сближают, но и заставляют лучше понять друг друга. Пожалуй, в смысле сиюминутного опыта я был из нас двоих более опытен – ездил в то время много и часто, а Федин отправился в эту поездку на Запад после довольно долгого перерыва. Но у него в запасе был опыт иного рода – давний опыт не поездок, а жизни там, на Западе, да и вообще опыт далеко не просто прожитой жизни русского интеллигента, пришедшего к революции уже не юношей, а человеком хотя и молодым, но зрелым.
Федин не склонен был драматизировать положение, в котором мы оказались, и даже, бывало, подшучивал над переводчиком, когда тот подыскивал выражения поаккуратней.
«Не ищите, мой дорогой, соломки, чтобы подостлать. И наши оппоненты ею не запасались, и мы ее с собой не привезли».
Некоторые, особенно остро выпиравшие проблемы того времени кроме дружеских бесед заведомо предполагали и столкновения, и мы, уезжая домой, оставляли за сшитой не только друзей. Иначе и не могло быть, если берешь за принцип оставаться самим собой и в благоприятной, и в неблагоприятной для этого обстановке. А как раз этого принципа, сдобренного холодноватым юмором и дозою старомодной чопорности, неизменно придерживался Федин всю нашу поездку.
Началась она, кстати, забавной историей, о которой я в свое время даже написал стихи, посвященные Константину Александровичу 19. Мы летели в Лондон через Прагу и Париж. Над Западной Европой стояла зимняя погода, самолет из Парижа сначала не принял Лондон, потом не приняли Брюссель и Амстердам, и наконец нас метнуло во Франкфурт-на-Майне, то есть в
