Боннскую, как мы тогда ее называли, республику, с которой у нас еще не было дипломатических отношений.
Два монументальных шуцмана Боннской республики долго ошарашенно рассматривали наши советские паспорта и несколько успокоились, лишь увидев футляр со скрипкой в руках у прилетевшего вместе с нами Игоря Безродного.
– А, музыкантен! – произнесли они облегченно. И Федин вдруг, совершенно по-мальчишески подмигнув мне и небрежно приподняв шляпу, с самым серьезным видом подтвердил шуцманам на своем отменном немецком языке:
– О да, нас тут целый оркестр!
Потом в тесном номере авиационной гостиницы, откупорив вынутую из портфеля русскую водку и налив ее в немецкие бумажные стаканчики, Федин посмеивался над тем, что шуцманы остались шуцманами – все та же форма, все та же выправка и все то же почтение к музыке, как перед первой мировой войной, когда он жил в этих краях студентом. Но сквозь фединскую ироническую и даже чуть коварную по отношению к шуцманам улыбку сквозила не то печаль, не то тревога. Какой она будет, эта Боннская республика, с ее неизменившимися шуцманами? Чего нам ждать от нее?
7
После возвращения из Англии Константина Александровича ждало большое личное горе: резко ухудшилось состояние его уже давно недомогавшей жены 20.
После некоторых колебаний хочу привести целиком одно его письмо того времени. Первая часть письма носит сугубо личный характер, а вторая – сугубо общественный, но именно в этом и суть натуры Федина: личное мужество перед лицом собственных несчастий соседствовало в нем с неукоснительным выполнением принятого на себя долга.
«С женой моей совсем неладно, – писал мне Константин Александрович двадцатого января 1953 года, – надо думать о любых экстренных мерах войны с ее болезнью. Мне передавали, будто вам известно некое новое средство борьбы с болезнью рака (очевидно – это единственный диагноз, к которому приближаются врачи; пока они подготавливают меня всевозможными обиняками, но все прочие предположения их отпадают одно за другим…). Так вот, передают, будто Вы уже обращались за новым средством против рака на Украине, где – будто бы – применяют изобретение какого-то украинского ученого.
Какого? Как поступить мне, чтобы найти и получить это средство?..
Странно рядом с этой просьбой обращаться к Вам и по другому делу. Но жизнь идет (как смерть «идет»…).
Меня просили, чтобы я напомнил «Лит[ературной] газете» о предстоящем в феврале месяце 80-летии М. М. Пришвина 21. Не поручите ли Вы Вашим сотрудникам подготовить материал к этому дню? И не будете ли добры напомнить о юбилее также и секретариату ССП? Я нигде сейчас не бываю».
За этим следовал постскриптум:
«Не гневайтесь, что я затянул с «Шотландией». Начал, но бросил – из-за семейных событий, мешающих мне».
Позаботиться о том, чтобы в «Литературной газете» и в секретариате не забыли о восьмидесятилетии Пришвина, у Федина, несмотря на смертельную болезнь жены, достало сил. На то, чтобы писать в эти дни обещанный им в «Литературную газету» очерк о нашей поездке в Шотландию, сил недостало. Но известить, что не сможет выполнить взятое на себя обязательство, счел необходимым. Во всем этом – отличавшая его цельность характера.
Пятьдесят третий и пятьдесят четвертый годы – нелегкие годы для Федина. Они связаны и с потерей жены, и с ухудшением собственного здоровья. Тем примечательней, что в сохранявшихся у меня письмах того периода Константин Александрович, из письма в письмо, озабочен судьбами и делами других людей.
Перелистываю их – одно за другим.
В одном речь идет о переиздании книг умершего в 1947 году писателя Льва Савина. Письмо сопровождается кратким анализом и оценками романов, рассказов, повестей, о которых идет речь.
В другом письме Федин озабочен неустроенностью судьбы Александра Гервасьевича Лебеденко, напоминает о том значении, которое имел в литературе его роман «Тяжелый дивизион», и настаивает на «действенной» помощи в издании книг Лебеденко и устройстве его самого на подходящую для него работу: «Любая литературная работа по плечу А. Г.».
Следующее большое, в несколько страниц, фединское письмо посвящено жившему в ту пору у нас австрийскому поэту-антифашисту Гуго Гупперту, в жизни которого возникли некоторые беспокоившие Федина сложности. Федин считает своим долгом подробнейшим образом охарактеризовать значение работы Гупперта.
«Для нашей литературы, ее судьбы в Европе, ее резонанса, популярности, славы Гупперт, конечно, уже теперь сделал премного, сделал чрезвычайно качественное, ценное дело, которым нельзя не дорожить. Факт предстоящего выхода первого полного стихотворного перевода «Витязя в тигровой шкуре» (который нигде в Европе в стихах не переведен, а только переложен в прозе – или прозой – по-английски) – есть факт историко-культурного значения. Скоро этот перевод появится в Берлине. Недавно там вышел наиболее полный немецкий перевод Маяковского, однотомник, в который вошли главные произведения поэта, виртуозно переведенные Гуппертом, – я это подтверждаю под впечатлением прочитанных стихов. О множестве других переводов советской литературы не говорю… Для культ[урной] связи нашей литературы со странами немецкого языка Гупперт, вне сомнения, представляет собой деятеля крупного значения…»
Можно было добавить к этим письмам и другие, целиком или в значительной мере связанные с заботами о судьбах литературы, за которыми для Федина неизменно стояли реальные людские судьбы. В этом и состояла человечность Федина. Не в расточительстве одобрительных улыбок и похлопывании по плечу – на такие вещи он был не мастер, – а в заботе о том, чтобы литературный человек имел возможность быть при деле, писать и печататься.
В письмах Федина и тех и последующих лет звучала еще одна нота, по сути связанная с той же его принципиальной позицией, что писатель должен быть при деле, но адресованная самому себе и иногда отдававшая горечью.
Перебрав все сохранившиеся у меня письма Федина, я не обнаружил ни одного, где он жаловался бы на кого-то или на что-то. Жаловался только на одно: что собственная работа за письменным столом складывается не так, как хотелось, трудней и медленней.
«…До сих пор еще не могу акклиматизироваться (тут это протекает тяжело) … – пишет Константин Александрович из Карловых Вар мне и Борису Николаевичу Агапову 22. – Вообще надо лечиться, а не работать, особенно в этот странный период времени, который мы продолжаем именовать творческим отпуском. Я очень серьезно думаю о том, что с литературой мы поступаем нехорошо и неправильно. Мы не пишем, ожидая творческого отпуска, и не находимся в отпуске, когда его получаем, Все это несерьезно. Но если бы только несерьезно!..»
«Роман не написан! Часть 1-я, которую хочу страстно кончить до 40-летия и напечатать, – не написана. Что мне надо? Пять месяцев идеального одиночества! Его нет. Как его
